25 трупов Страшной общаги

Галина Петровна пахла изумительно. К вечеру редкий дождь размазал июльский жар пыльными кляксами по тротуару, и пьянящие ароматы шалфея и розмарина мешались теперь в дрожащих ноздрях Ивана Ивановича Трупоеда с острым запахом сырой земли, что добавляло букету Галины Петровны иронические нотки.

Кому как, а Ивану Ивановичу Трупоеду сейчас и в голову бы не пришло менять паспорт. Происхождение сей благородной фамилии ветвилось от прапрадеда – Валерьяна Михайловича Труповеда, профессора кафедры патологоанатомии Санкт-Петербургского университета, где тот обретался еще при Александре Третьем. Во время революции, благодаря бурной деятельности деда Ивана Ивановича, Петра Семеновича Трупоеда, чекиста и активного участника красного террора, буква «в» в фамилии разуплотнилась – совершенно в духе времени.

В детстве же, в школах, которые Иван Иванович менял болезненно часто, его дразнили, но всегда недолго. Смех резко стихал, когда маленький Ваня поедал живого, жирного, клубящегося в раскрытом рту дождевого червя на глазах у ошеломленного класса. Как правило, на следующий день Ваню переводили в другую школу. И снова – дразнилки, черви, иногда пригоршня тараканов из школьной столовой – и, как следствие, новый класс, новые лица – все сначала. Вскоре Ване это приелось, и он перестал бояться своей фамилии, привык к ней, как привыкают к носу-картошке, торчащим ушам или родинке на видном месте.

Когда же он узнал историю своего рода, то возгордился и даже поставил фотографию деда на туалетный столик. Именно с дагеротипом покойного Петра Семеновича он и советовался по поводу недельного меню.

Переулок, где жил Иван Иванович, заканчивался тупиком, там редко проезжали машины, а прохожих из окна цокольного этажа видно было только от бедра и ниже. Дом ожидал сноса, и жителей там почти не осталось. Так что выхлопные газы, пот и жареная картошка почти не нарушали органолептический парадиз благообразного и скромного старичка.

Бланкет из голени Галины Петровны – да будет пухом ей земля – уже час томился на медленном огне в медно-зеленом чугунке под негромко хрипящего из антикварной патефонной трубы «Севильского цирюльника».

Пока чугунок пыхтел, Иван Иванович успел сделать многое, за что не преминул себя похвалить, – петицию против строительства крематория подписал, Завадскому, черту осьминогому, ответил. А вот и нет – не ответил, спохватился он. Что-то его отвлекло. Сначала задумался, отчего женщины любят старого – старше его, Ивана Ивановича – обрюзгшего профессора, заросшего бородой чуть ли не до пят, а тот, не будь дураком, никому не отказывает, черт осьминогий. Еще и носом так поводит: «А-а-а, Мариванна, вы сегодня надушились „Весенним апокалипсисом“? Чую нотки черной смородины, мускуса и бездомных котов, ой, простите, водяной лилии. Великолепные духи!» – и Мариванна тает и погружается в пучину бороды. Неудивительно – с таким-то нюхом карьеру в токсикологии построить.

Потом его сбил с той мысли нехороший стук за стеной. Стук сам по себе был обычный – тук-тук-тук, тонкие гвозди заколачивали в дерево, но само его наличие возмутило Ивана Ивановича – чем дальше, тем больше чувствовал он себя владельцем трехэтажного особнячка. Старые соседи разъезжались, а новых не предвиделось – с чего бы им появиться? Квартира справа давно освободилась – и на тебе! Тук-тук-тук, скажите, пожалуйста! Гробы они там, что ли, сколачивают? Иван Иванович, громко шаркая стертыми до прозрачности подошвами тапок, подошел к стене, за которой стучали, и приложил к ней ухо. Стук прекратился. Ему показалось, что за слоями штукатурки с той стороны тоже кто-то приложил ухо к стене. А может, и не ухо.

То ли на всякий случай, то ли назло новообретенному соседу Иван Иванович подкрутил громкость хрипения патефона до предела.

Завадскому так и не стал отвечать – диссертация дело серьезное, а с темой Иван Иванович никак не определится: хочется найти в токсикологии такую нишу, куда не ступала еще нога ни одного доктора наук.

Он взметнул над столом хрустящие накрахмаленные крылья строгой белой скатерти: никаких узоров, кружев – ничего лишнего, ничто не должно отвлекать от трапезы.

Разгладил упругие складки.

Сдул невидимую пылинку.

Сервировал стол. Глубокая тарелка мейсенского фарфора, серебряные приборы из матушкиного сервиза, фужер богемского стекла – все, что ему удалось спасти вместе с патефоном из дедовской квартиры на Мойке, после того как туда нагрянули приставы с новыми хозяевами и очень косноязычно объяснили жильцу, что он там больше не жилец. Иван Иванович, хоть квартиру и не вернул обратно, но постарался, чтобы не зря тех риелторов, что продали его жилье у него за спиной, называли черными. Так их и нашли – подкопченными до черноты, до угольных головешек, приправленных дымными лесными травами.

Иван Иванович пошевелил носом над чугунком, окунул палец в плошку с черничным соусом, слизнул фиолетовое и блаженно прикрыл глаза.

Мейсенский фарфор, казалось, и сам затрепетал, приняв в себя порцию бланкета.