21 интервью

Я говорю о культурной, а не о физической тирании. «Нью-Йорк Таймс, Инк.» не может причинить мне физического вреда с той легкостью, с какой это может сделать «Правда», «позвонив куда следует». Но культурная тирания монополии «Нью-Йорк Таймс, Инк.» куда сильнее. Вокруг «Правды» есть незримое кольцо ереси: если так сказала «Правда», значит, думай и живи наоборот. Здесь, в Нью-Йорке, когда я был в гостях у знакомого американского профессора и начал издеваться над корпорацией-миллиардером «Нью-Йорк Таймс, Инк.», одна дама зарыдала. Скорее, это похоже на отношение к «Правде» старых большевиков до 1917 года.

Минчин: А что будет, если вам не удастся «свергнуть» культурную тиранию «главной газеты западного мира»?

Наврозов: Соединенные Штаты станут либо советской колонией, либо страной вроде нацистской Германии.

Минчин: Как Бродский попал под ваш огонь? Вы били по статьям «Нью-Йорк Таймс», а одна из статей была о Бродском?

Наврозов: Даже не о Бродском, а о русской литературе, но из этой пошлятины следовало, что русская литература – это и есть Бродский с его верными учениками, первым из каковых является Довлатов.

Минчин: На основании этой статьи в газете «Нью-Йорк Таймс» вы предсказали Нобелевскую премию Бродскому?

Наврозов: Тут нечего было предсказывать. Все было ясно. Перевожу с английского одно предложение из моей статьи 1981 года Приложение к журналу «Крониклс оф Калчер», январь 1981 года, стр. 13: «Г-н Бродский был все это время „архитектором“ сенсации „Бродский“, которая должна завершиться Нобелевской премией, хотя трудно сказать, кто „построил“ само здание этой сенсации – сам г-н Бродский или же „Нью-Йорк Таймс“».

Из пошлятины в газете «Нью-Йорк Таймс» было также ясно, что ни газета «Нью-Йорк Таймс», ни Нобелевский комитет, ни какие-либо другие лица на Западе, не владеющие русским языком как своим родным, ничего не понимают в поэзии Бродского, ибо переводы поэзии на Западе – или, во всяком случае, в Америке – это подстановка слов, то есть галиматья, причем Пушкин, Евтушенко, Кирсанов, Бродский, Мандельштам или Лебедев-Кумач звучат на один лад. Дико это звучит, но первые переводы на английский язык Пастернака – в настоящем смысле слова «перевод» – выполнены Андреем Наврозовым: не спрашивайте, в каком мы родстве.

Вот дали Нобелевскую премию Милошу. Как лица, не владеющие польским как своим родным языком, могут знать, кто он такой как поэт? «Вроде Бродского?» – спросил я знатока. «Хуже», – сказал он. «Но хуже быть не может, – засмеялся я. – Поэт хуже Бродского – это вообще не поэт». «Ну, вроде Слуцкого», – заключил он.

Минчин: Однако в своей статье вы подробно разобрали четверостишие Бродского шестидесятых годов, чтобы объяснить англоязычным читателям, почему это – поэзия.

Наврозов: Да, в своей статье 1981 года я хотел объяснить – в первый и, возможно, последний раз на английском языке – в чем поэзия поэзии Бродского шестидесятых годов. Я хотел показать трагикомедию. Трагикомедию Бродского, трагикомедию литературы в современном мире. Бродский писал поэзию в тоталитарной империи – ну как, скажем, Гандлевский, в 1981 году находившийся в Москве – жив ли он? – в таком же положении, в каком Бродский находился в 1961-м.

А в условиях свободного Запада Бродский умер как поэт и превратился в живую эмигрантскую карикатуру на американца, денно и нощно превращающего свою поэзию – которая в английских переводах представляет собой набор слов – в успех, карьеру, наживу, как выразилась бы «Правда», окарикатуривая американцев.

Трагикомедия! Вот почему я хотел прежде всего впервые донести до англоязычного читателя «живость, прелесть, остроумие», как я выразился в своей статье, стихов Бродского 60-х годов.

Минчин: Вы ни разу не перечитывали их?

Наврозов: Ни разу. Я хотел сохранить свое живое переживание 60-х годов. Я не хотел его разрушать. Статья моя была о том, как Бродский сам себя убил как поэта. Он сам, а не рабовладельческий «советский» строй, Александр Прокофьев или КГБ оказался своей поэтической смертью. Поэтому статья, переведенная с сокращениями на русский язык, называлась «Смерть – это мы сами». Мне казалось в 1981 году, что такая строчка есть у Бродского 60-х годов. Стихотворение его – подражание Йетсу или английскому подражателю Йетса. Что, впрочем, тогда не претило, ибо, скажем, тот же бездарный Брюсов подражал французам, а подражание англичанам было внове даже в 60-х годах.

Минчин: А вам нравятся его «западные» стихи?

Наврозов: То, что мне попадалось, – мертвечина. «Римские элегии». Посвящено Бенедетте Кравиери. Еще одна влиятельная дама? Я всегда беру, ради беспристрастности, первое стихотворение, а в нем первое четверостишие, если таково членение стиха. Итак…