21 интервью

Любимов: Кто их знает, кто разберет? Ко мне приходили многие бывшие правители. Я помню, когда Микоян был «президентом», закрыли мой спектакль «Павшие и живые». Он пришел смотреть «10 дней», и мне приказали, чтобы я его сопровождал и давал пояснения. Он спросил про пантомиму: это черные силы? я сказал: да, черные, он спросил: огонь это что, светлый огонь, я говорю: светлый огонь. Потом он спросил: как живете? Я сказал: плохо, что вот закрыли спектакль, он спросил: по какой причине? Я сказал: видимо, им не понравился состав и они попросили заменить Кульчицкого на Светлова, но, кажется, референты не особо разобрались, так как у Кульчицкого вроде отец офицер, русский, а Светлов – еврей, так что тут какие-то недоразумения! (Смеется.) На что он мне сказал (лицо совершенно нейтральное): «А вы спросите их, разве решения XX съезда отменены?». Я говорю: я, конечно, могу их спросить, Анастас Иванович, если кто-нибудь меня спросит, но, может, лучше, если бы вы спросили. А он был «президентом». И тогда он первый раз взглянул на меня внимательными глазами – до этого была нейтральная маска.

Минчин: Как такая профурсетка, как Фурцева, могла стать министром культуры?

Любимов: О, она дай господи. А второй – еще хуже. Она руководила, ее сняли, она же была секретарем ЦК и членом Президиума, ее портреты носили на демонстрациях. Она как-то в сердцах мне рассказывала: вы думаете, я не понимаю, вы думаете, у вас только огорчения, ведь вот, мол, что со мной сделали, я была кем, а стало что – сижу тут министром каким-то…

Минчин: Действительно, министром культуры России!

Любимов: Но я считаю – этот больше вреда нанес – следующий, Демичев. Как он мне говорил: никакого Булгакова не надо, никаких «Бесов» нам не надо! Это министр культуры говорил.

Минчин: «Гамлет» Высоцкого?

Любимов: Это, пожалуй, единственная пьеса, к которой я еще раз бы вернулся и поставил, у меня обычно никогда таких желаний нет. Я хотел все время ставить «Хроники» Шекспира и долго делал их – через Ричарда II, Генрихов до Ричарда III. Такой коллаж как бы был, все в одном спектакле. Мне долго не разрешали (я вообще не помню, чтобы мне что-то разрешали сразу), были целые тома переписок, против меня – одни шекспироведы, за меня – другие. Короче говоря, кончилось это все в кабинете Начальства, где мне сказали: нам надоели все эти ваши сочинения, всякие адаптации, ставьте нормальную пьесу, без выкаблучиваний. И тогда я первый раз в сердцах, написал: «Прошу разрешить мне поставить „Гамлета“ Уильяма Шекспира» и говорю: подпишите! Таким образом, я вышел с этим разрешением ставить «Гамлета», не имея в голове ничего, за исключением хорошего знания пьесы. До этого довольно долгое время за мной ходил Володя и все время говорил: «Ну поставьте „Гамлета“, я сыграю».

И тогда уже, получив разрешение, я стал сочинять спектакль. Сначала я изучал переводы, мне так понравился подстрочник Лозинского, также старые переводы Кроненберга и, конечно, Пастернака. А также был сильный подстрочник Мики Морозова с очень мощными образами – он вел курс Шекспира в ГИТИСе (тот самый Мика Морозов, известный портрет которого, когда он был мальчиком, нарисовал Серов). У меня даже первоначально было желание играть подстрочник, но потом все-таки меня пересилило то, что, во-первых, Владимир – поэт (я согласился дать ему роль не только потому, что он был настойчив или что я любил его и относился к нему прекрасно). Но потому, что он Поэт, а прежде всего для меня Шекспир – поэт и переводчик, причем замечательный поэт. И как англичане двуязычные острили: вам везет, вы играете Шекспира в переводах Пастернака.

Минчин: Юрий Петрович, вы верите, что действительно этот Шекспир написал все эти произведения?

Любимов: А мне это не важно, но я думаю, что этот. Хотя существует легенда, что это Бэкон и так далее. Но я считаю эту вещь поразительной даже для Шекспира, необыкновенной. И не случайно, что каждое поколение, и актер, и режиссер хотят себя через нее выразить. Как говорил Мейерхольд, напишите на моей могиле: «Здесь покоится режиссер, мечтавший, но так и не поставивший „Гамлета“ Шекспира».

Минчин: А где его могила?

Любимов: Никто не знает, ее нету. Как и Мандельштама, Бабеля, как и сотен, миллионов других.