_201.DOCX

Я не буду рассуждать «было – не было», это не имеет значения. Я памятую отцовское письмо и понимаю: что бы он ни говорил, он говорит правду. И если Сеговия еще этого не говорил, то непременно скажет. Хоть давно уж его нет. Их нет.

Натан Григорьевич отложил дешевенькую соседскую гитару, похлопав ее по дереву, – спасибо, мол, не подвела, – поднялся и сказал:

– А теперь поджарь мне картошку. Вон в той большой сковородке. Только не говори моим домашним.

Прошло много лет. Киевский Оперный театр. Торжественный концерт. Прекрасный дирижер. Шестая симфония Чайковского.

В антракте бывшая консерваторская однокурсница находит меня, и мы буквально в один голос говорим:

– Хорошо играют. Но мы траченные люди. Мы слушали Шестую в исполнении Рахлина. Всё. Никого кроме.

МиВ

                  Всего на свете двое есть –

совесть да смерть.

Русская пословица

Машина затормозила у входа в корпус, из нее вышел человек и, оглядевшись, направился к крыльцу.

Проходя мимо, бросил: «Где Нина?», словно весь мир должен быть готов к ответу.

Я поняла, кто это: Миша Вайнштейн. С его женой Ниной и детьми – их двое – мы живем в тесном соседстве, дверь к двери, вот уже целый месяц здесь, в Седневе, в Доме творчества, что под Черниговом.

И сегодняшнее утро началось с волнений «приедет – не приедет?» и вот, значит, появился.

– Где Нина?

И сделал шаг ко мне.

– Ты прости... Мы ведь знакомы?

Мы никогда не виделись прежде, но это ничего. Дескать, ждали приезда и все такое... Здравствуйте.

И в этот момент на балконе первого этажа замаячила голова моего сына. Миша решительно направился к нему и совершенно неожиданно положил ладонь на его лоб. Я хорошо запомнила это движение, удивившее меня движение человека – неважно кто он, мужчина или женщина, – привыкшего опекать.

Потом много раз я буду видеть – замечать это движение среди Мишиных жестов и всякий раз заново удивляться тому, как естественно гнездится оно в Мишиной пластике, руке, в самом Мише.

– У него температура!

Температура – не то слово. Ленька был простужен, как первый простуженный человек на земле. И лежал он под одеялами, напоенный чаями из седневских трав, которыми пропахла вся комната (через годы сын признается, что этот запах он уже терпеть не мог), и так не хотелось увозить его отсюда, из этой благодати, в жаркую городскую пыль, а на балкон он выскочил, потому что «я не виноват, я машину услышал...».

– И не вздумай увозить его отсюда, – говорит Миша. Как будто я давно уже обсуждаю с ним это «увозить – не увозить». – Здесь воздух лечит. Место благодатное, не даром художники этот дом отгрохали. А доктора хорошего найдем.

И слух стал свидетелем: не «найдешь», не «найдется» (сам), а «найдем».

А «дом отгрохали» – это вместо слов «Дом творчества». Слово «творчество» он употреблял редко и чаще всего на бумаге. Например, в заявлении на путевку:

«Прошу... в Дом творчества».

Или в хлопотах «это ему... для творчества».

А о себе он таких слов не говорил и вообще старался как можно проще высказываться:

– Я тут накрасил что-то...

И отворачивал от стены холст, перед которым становилось неловко за свою незрячесть.

Жил в нем стыд перед словами.

Помнится и такая сцена. Но случилась она много позднее, и чтобы снова увидеть ее, я должна передвинуть свою память во времени на несколько лет вперед.

Все тот же Седнев. Закат. Скамейка. Рядом с Мишей пожилая дама – художница. Разговор спокойный, предвечерний, и тихая музыка, как в кино, из окон доносится.

По своей привычке Миша разговаривает и рисует одновременно – блокнот и шариковая ручка всегда при нем. Короткие взгляды на собеседницу, мгновенный прищур, чуть откинутая голова, чтобы изменить угол зрения – обычная беседа, обычная работа, привычные движения... Набросок готов.

Миша вырывает листок из блокнота, подписывает – МиВ – ставит дату – июль 1980 г. – и протягивает собеседнице.

Та принимает рисунок, удовлетворенно улыбается и кивает – (замечательный портрет) – а затем говорит Мише:

– Пусть рисунок будет у вас. Когда я умру, отдадите его моей дочке.

Пауза измерялась секундами. Что? Что скажет?

«Ах, чтовычтовычтовычтовы?» Или что угодно, чтобы унять неловкость сцены (дама и впрямь была раза в полтора старше). А Миша скажет:

– Хорошо

И вложит рисунок назад в блокнот. И встанет, подавая собеседнице руку:

– Пора к ужину.

Через год мы разыщем пожилую художницу и вручим ей рисунок.

Так и лежал он в блокноте, в ящике комода, что стоит под полкой в Мишиной мастерской. Но самого Миши там уже не было.

Мы знакомы давно, уже две минуты, но только теперь я вижу, как напряжены его глаза, да и весь он.

Миша огляделся, сел на скамейку, выпрямил затекшие ноги...Хорошо.

Что-то начинает медленно-медленно, постепенно-постепенно отходить в нем, словно поводья внутри ослабевают: вздохнул, как если бы отпустило удушье.