_201.DOCX

И я вбираю воздух в легкие, чтобы не захлебнуться, когда взлетаю по лестнице – и один, два, три, четыре – восемь! Остановка. Поворот. Один, два, три, четыре – восемь, дверь налево, звонить два раза, дверь мне открыла...

Дверь мне никто не открыл. Она не была заперта и открылась сама. Со звуком – скрипом, похожим на голос родственника...

«Возвращение»

Темное заброшенное помещение – сарай? – и две фигуры: мать и сын. Она примостилась на чем-то, на фоне мрачной стены, он – на коленях перед ней.

Картина называется «Возвращение». Само пространство трагично по ощущению пустоты и холода. А масштаб фигур – почти в натуральную величину – уравнивает их с окружающим.

Перед картиной толпятся люди.

От одного из зрителей пришло письмо: «Это потрясает, это потрясает... Я прошел войну, видел много горя... О войне я не видел ничего сильнее. Может быть, оттого, что войны-то там и нет. Только горе от нее».

Ташкент. 1943 г. На выставке представлены работы местных художников и тех, кто был в эвакуации.

В ноябре 1943 г. освободили Киев. Отец рванулся домой, на Украину. Выставка к тому времени еще функционировала, и снимать работы со стен было негоже. Отец оставил их («их» потому, что это была не только картина «Возвращение», но и ряд портретов) и, заручившись обещанием руководства Союза художников, уехал на Украину. Обещание было выполнено: работы отправлены в Киев. И весь багаж исчез с лица земли.

Поиски велись несколько лет, но тщетно. Нет работ и нет главной из них: картины «Возвращение». Остались немногочисленные наброски и эскизы. И рассказы моей матери о том, какова была реакция на работу: благодарные зрители на выставке, благодарные и растроганные «братья-художники» и – совсем другое – блюстители идеологий:

– Почему воин на коленях?

– Почему на переднем плане сапоги?

– Почему у матери трагическое лицо?

– Почему воин спрятал свое лицо?

– Где торжество победы? Где грудь колесом?

– Где радость встречи и где, наконец, ордена?

– И вообще, не вызывает ли работа ассоциацию с «Блудным сыном»?

А ведь правда: и сапоги с налипшей грязью на переднем плане, и лица воина не видать, а орденов и подавно, потому что стоит он на коленях и спиной к зрителям... А радость встречи...

Что знали, а чего не знали через два года после того, что произошло в Киеве 29 сентября 1941 года?

Какая уж тут радость...

Сейчас и не знаешь, где и в чем логику искать: коль такие опасения вызывала работа эта у чиновников от искусства, что же с выставки ее не отпускали? Неужели только для того, чтобы Судьба совершила еще одну непомерную свою жестокость?

А иногда вдруг мелькнет и вовсе ненужная мысль: так ли случайно исчезновение работы? И тут же отвечаю себе голосом отца: «Какое это уже имеет значение...»

Мысль о повторении работы не покидала отца до конца жизни. Этюды, датированные концом 40-х и 50-ми годами, говорят о мучительном продолжении темы гибели близких.

...И появляется еще один этюд под названием «Голова матери» – художник так назвал его и этим отнес в разряд эскизов для будущей работы. И под руками женщины условно намечена округлость – предположительно это линия головы сына. И сходство с предыдущим портретом Матери из утраченной картины... И в других набросках снова две фигуры: мать и сын.

Никуда это не делось, ни боль, ни тема.

И вопрос, который он так ни разу не произнес вслух, но постоянно задавал себе и пытался ответить с карандашом в руках: «Как это было?»

И возникает фигура старой женщины, так похожая на уже виденную в рисунках фигуру бабушки Сабины. И со скрипкой. Непривычно держит она футляр, неловко.

А позади эта смертоносная форма немецкой каски и взмах прикладом.

И кукла в руках ребенка. Это не сентимент: дети шли туда с игрушками. И движение, которым женщина в ужасе закрыла лицо, так похоже на движение моей мамы.

И так перепутаны судьбы и лица, и так переплелись времена в зрении художника с тем, о чем он молчал всю жизнь. И только однажды на моей памяти он заговорил, глядя на людей, собравшихся в доме: «Возникает чувство защищенности, когда нас много. Пусть иллюзорное, но оно дает силу. А те все шли, шли толпами, шли, и никто их не защитил».

Если у судьбы есть палитра, то на ней слишком много темных красок уделено моей жизни. Я чувствую себя постоянным должником перед собой, перед близкими, перед своей жизнью. Судьба в который раз выбивает прямо из-под рук что-то, что уже было вот-вот «на мази». И долг растет. И силы уходят.