2000 №5

Но тогда как понимать следующие наказы и подробные предписания все того же «Домостроя»? В церкви следовало «с молчанием, и послуша, стояти… молитися со страхом и трепетом, и с воздыханием и со слезами» и при этом «ни с кем не беседовати… никуда не обзираяся; ни на стену не приклонятися, ни к столпу; ни с посохом стояти; ни с ноги на ногу не переступати… и до отпения из церкви не изходити, а приити к началу…» Эти требования: придти к началу, не уходить до окончания службы, не беседовать и им подобные — зафиксировали, по-видимому, достаточно распространенное поведение. Иначе почему с такой педантичностью и настойчивостью в своде правил указывается, чего нельзя делать?

Поневоле начинаешь задумываться о глубине русского религиозного сознания в XVII веке. Вряд ли страх Божий всецело направлял поведение православных, хотя надо иметь в виду и то, что погруженность в религию разных слоев населения в XVII веке оказывалась различной. В середине этого столетия интерес к догматам церкви глубоко проник в боярско-дворянскую среду. Обсуждения, разговоры на церковные темы могли быть вызваны ощущением «заката средневековья». Причем дело не ограничивалось разговорами. Вотчинный государь (то есть хозяин) требовал, например, чтобы по воскресным дням, когда церковь запрещала всякий труд, «отнюдь на мою работу не ходили и своего никакого дела не делали… а кто моего указу не послушает и его за то бить батог[ам] и перед миром, чтоб на [это] глядя и иные так не делали и моего указу слушали». Но земные людские заботы, а точнее — насущная необходимость в срок убрать урожай, видимо, перевешивали и страх Божий, и угрозы наказания.

Насколько же глубокой была христианская вера у простых русских людей? Здесь можно вспомнить и страшный случай из следующего, XVIII, столетия, когда во время чумного бунта разъяренная толпа ворвалась в алтарь и растерзала скрывавшегося там митрополита.

Гостей с Запада удивляло и то, что в русских церквах «проповедей не говорят и не входят ни в какие прения» (о вере. — Прим. Р. Б.). Они сравнивали. На Западе священник обсуждал с паствой не только религиозные догматы и вечные истины, но и повседневные заботы. Прихожане приучались оценивать свои поступки и жизнь, делать выводы. Именно в церкви в значительной степени формировалось мировоззрение прихожан, происходило воспитание и взросление их душ. Шла эволюция верующих от пассивной позиции — страха — к ответственной, активной и жизнеутверждающей.

На Руси посещение церкви носило иной характер. Изображенные на стенах храмов ветхозаветные и евангельские события, лики святых и сам церковный ритуал с его песнопениями, торжественными и степенными выходами священнослужителей, совместными молитвами — все призывало к высочайшему единению с Богом, воздействуя на духовную и эмоционально-образную сферы сознания русских верующих.

Однако русских людей XVII столетия весьма волновали оценки их поступков не только на Небе, но и на Земле, в миру. Вспомним, как много тогда значило в жизни человека совместное общинное хозяйство: крестьянская земля принадлежала общине, была поделена на выти, доходом с которых, за вычетом оброка, жил крестьянин. Все спорные внутренние вопросы решались сообща, общиной, во внешних спорах — выборными представителями от общины. Даже множество русских поговорок, бытующих до сих пор: «всем миром навалимся», «на миру и смерть красна», — говорят о той же общинности. Одобряя или осуждая те или иные людские дела, «Домострой» не забывал напомнить, что добрые дела будут вознаграждены и благом, и долголетием, и очищением от грехов, «и от Бога помилованы будете, и прославитеся от человека». А за дурные дела «будет и сам поруган, посмеян, и обществом, от Бога и от человек». Домостроевское «от Бога грех, а от людей укор и посмех» звучит как пословица. Итак, на весах правосудия русских средневековых людей осуждение от общества было сродни Божьему осуждению.

Причиной столь выраженной неотделимости русского индивидуального сознания от общественного могли быть сохранявшиеся рудименты «родового сознания» — ведь русское христианство почти на тысячу лет моложе европейского. В давние времена род, включая живущих и умерших (вернее — их души), мог существовать только во взаимной поддержке. Этого требовала насущная борьба за выживание. В «критические» для мирового порядка моменты: смены времен года, фаз светил, разбушевавшейся стихии — только совместные действия всех представителей рода (включая и умерших) становились условием сохранения жизни. В роду, в слиянии с сородичами каждый отдельный его член, без сомнения, чувствовал себя спокойнее, надежнее. А христианская картина мира оставляла человека со всеми его делами и помыслами один на один с всевидящим карающим Божьим оком, и это, конечно же, не могло не отозваться страхом Божьим.