1999 № 01

– Может быть, высказывали какие-нибудь предосудительные идеи?

– Не высказывал и был далек от политических интересов.

– Возможно, у вас есть какие-нибудь недоброжелатели – могли донести?

– Нет у меня недоброжелателей.

– Вы член партии?

– Беспартийный.

– Кто-нибудь из ваших знакомых был арестован?

– Разве только В. Н. Слепков, в семинаре которого я состоял, будучи аспирантом.

– Ну вот, вас из-за этого и арестовали. Теперь вас обвинят в том, что вы были участником подпольной организации.

Я обиделся и два дня с Пятковым не разговаривал. Он подсел ко мне сам и возобновил разговор, сказав, что он не думает, что я был членом подпольной организации, но наверняка именно в этом меня будут обвинять. Пятков рассказал мне, что сейчас происходит, и объяснил, как ведут следствие. Он предостерег меня от подписывания протоколов с признаниями, которые мне будут подсовывать, от наговоров на себя, потому что «тот, кто наговорил на себя, легко оговорит другого или других…»

В заключение Пятков сказал: «Никаких надежд на выход из тюрьмы у меня нет, как нет их ни у кого из сидящих здесь сейчас».

1936 год. Москва. Институт биохимии АН СССР. Владимир Александрович Энгельгардт (сидит в центре) и сотрудники его лаборатории. За спиной Энгельгардта стоит А. А. Баев, а рядом с ним (справа) Милица Николаевна Любимова-Энгелъгардт.

Последние его слова были для меня тяжелейшим ударом, и я несколько дней был сам не свой, но затем смирился со своей судьбой – что было делать? Еще раз скажу, что Пяткова я вспоминаю с величайшей благодарностью: он лишил меня иллюзий, но зато укрепил дух. Я решил твердо, что оговаривать себя и других не стану ни при каких обстоятельствах (еще не зная всего набора вымогательств признаний). Потом я получил представление о том, какие трюки применяют следователи. Таким образом, я был уже достаточно подготовлен к жестокому следствию, которое велось в Казанской тюрьме, куда меня вскоре привезли. Все истерические выпады моего следователя Царевского, угрозу пистолетом, вопли, ночные допросы и, наконец, карцер за то, что я не подписал ни одного листа допросов, отвечал односложно: «Да», «Нет», никого не оговорил и не подтвердил его провокационных ловушек, я перенес довольно «легко»… Я ходил к следователю в пальто, в карман которого клал два кусочка сахара, и, когда чувствовал, что истощаются физические силы, незаметно подбрасывал в рот сахар. Мое следствие шло тогда, когда дело было фактически закончено, обозначено и все были уже допрошены, – я «опоздал». Это меня в известной степени спасло, так как я был последним «винтиком».

Однако суд вынес жестокий приговор – 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Я впал в шок и с этого дня начал седеть… После суда отправили во Владимирскую тюрьму, где формировали этап в Соловецкую тюрьму особого назначения – СТОН. Интеллигентная публика была сильно разбавлена урками, которые могли избить, что понравится, отобрать или просто своровать, изъяснялись только на своем жаргоне. Мне опять повезло: я сказал, что я врач, и ко мне урки не стали предъявлять никаких требований – в лагерях и тюрьмах уважают врачей. Но общая атмосфера была ужаснейшая. Я старался утешить себя тем, что меня не приговорили к расстрелу, а ведь пятиминутный «суд» мог это спокойно огласить. Так что я пока жив и должен быть этим доволен.

Потом опять этап и в трюме огромной баржи путешествие на Соловки. И вот я – член (без своего согласия на это звание) подпольной террористической организации молодых бухаринцев, возглавляемой В. Н. Слепковым, которая была придумана НКВД как подготовка к процессу над Бухариным, Рыковым и др., чтобы доказать, что названные лица покрыли весь Советский Союз сетью подпольных организаций, – «мирно» плыву в Соловецкий лагерь.

В ноябре 1937 года нас высадили в холодную, ветреную лунную ночь на пустынный каменистый берег, где после приема заместитель начальника лагеря отобрал у нас собственную одежду и выдал тюремную форму.

В операционной норильской больницы. 1944 год.

Екатерина Владимировна Баева с сыном Алешенькой. Норильск. 1946 год.