1999 № 01

Александр Александрович заведовал в больнице терапевтическим, детским и инфекционным отделениями. Одновременно был анестезиологом или ассистентом при сложных операциях, диетологом и ночным дежурным врачом больницы. Организовал рентгеновский кабинет и был при нем рентгенологом, заведовал молочной кухней (с предварительным обучением персонала), занимал должность ответственного секретаря научно-методического бюро при санитарном отделе комбината. Читал лекции на медицинские темы по радио для жителей Норильска. Устраивал семинары, лекции и консультации для «ленивых» врачей, которые довольствовались полученными в давнее время знаниями и не любили заглядывать в большую и очень хорошую медицинскую библиотеку в самой больнице.

Чтобы не носил из лагерной зоны заразы, Александра Александровича поселили в больнице в маленькую каморку с вытяжной трубой из больничной кухни, которая создавала у него иллюзию жарких дней на Волге. К счастью, в больнице были душ и ванна. Слава о враче А. А. Баеве быстро распространилась по всему Норильску. Начальство оценило новое «приобретение» и дало команду на патронирование семей высокого начальства. Посыпались благодарности, премии, очаровательная памятная шкатулочка от жены начальника комбината. И как апофеоз – сокращение лагерного срока на три года «за отличную работу и примерное поведение» (как школяру!). Увы, таков был канцелярский стиль… Освободили его из лагеря 22 апреля 1944 года. Но за ним оставалось пятилетнее поражение в правах до 1949 года, и до конца войны его не должны были отпускать из норильской больницы. В утешение он получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

31 мая 1944 года произошла трагедия с моим пятилетним сыном: виновница – слепая случайность. Я оказалась с ребенком в детском отделении больницы.

Начало 1937 года еще не предвещало беды.

На следующее утро в палату вошел врач А. А. Баев. Я почувствовала – вошла Судьба! Положение сына оказалось безнадежным, и на третьи сутки он умер… Александр Александрович занялся необходимыми бумагами, выписал мне бюллетень, подобрал лекарство, я ни на что не реагировала – глаза застилали слезы. Он что-то говорил мне тихим успокаивающим голосом, но я не слышала его, улавливая только интонации. Он вызвал сестру проводить меня до дома. Через неделю я пошла в больницу продлить больничный лист. Как только Александр Александрович зашел в ординаторскую, я заплакала и не потому, что он не смог спасти моего ребенка – я понимала всю безнадежность ситуации, – а потому, что он был свидетелем его смерти.

Была середина июля. Однажды утром около своего дома – двенадцатикомнатного барака – я увидела Александра Александровича, и мы пошли с ним вместе, так как больница и управление были почти рядом, на одной улице. Бывало, что и вечерами он поджидал меня около больницы и провожал до дома. Постепенно мы привыкали друг к другу. Односложные разговоры сменились беседами. Он оказался очень приятным и легким собеседником – живым и остроумным, легко подхватывал любую тему разговора, и голос его – мягкий и негромкий – действовал успокаивающе.

«Между прочим, мы соседи, – сказал он. – Вот за озером двухэтажный деревянный дом. Как только я освободился из лагеря, мне дали на втором этаже прекрасную комнату, скромно обставленную, но с телефоном…».

В сентябре я решилась спросить его о 1937 годе. Все происшедшее с ним было настолько чудовищным, что от его рассказа меня била дрожь, а он тихим спокойным голосом без видимого волнения вел свой рассказ.

«Я работал в 1937 году старшим научным сотрудником в лаборатории В. А. Энгельгардта и одновременно ученым секретарем Института биохимии АН СССР. 30 апреля 1937 года ночью меня разбудил незнакомый мужской голос. Мне протянули две бумажки – одну на обыск, другую на арест. Это было столь неожиданно и нелепо, что я даже не успел испугаться и только плачущей маме сказал, что скоро вернусь. Увы, я ее больше никогда не видел. Она умерла в 1938 году в сырой подвальной комнате, выселенная из квартиры, от воспаления легких», – в глазах блеснули слезы, и он надолго замолк… Я попросила прощения.

Потом он продолжил: «Одним из тяжелейших ударов был этот неожиданный арест: стыд, обида, непонимание происходящего, тревога за маму, разрушенные надежды на защиту диссертации и… все же уверенность, что это ошибка. Обыск, конечно, ничего не дал. Повезли в Бутырскую тюрьму; обитатели камеры показались мне истинными преступниками – одутловатые, заросшие щетиной лица являли страшное зрелище. Скоро я был похож на них. Камера перегружена, арестанты разнокалиберные (много шпаны). Здесь я прошел «краткий курс тюремного университета». Ко мне подсел некто Пятков – администратор Московского автомобильного завода и преподал урок поведения, за что впоследствии я был ему очень благодарен. Наш разговор:

– Ну, а вас, Александр Александрович, за что посадили?

– Не знаю.

– Анекдоты небось рассказывали?

– Нет. Анекдоты иногда слушал, но не рассказывал и не запоминаю я их.