1984

Хуже всего было то, что работу нельзя было свести к механическому повторению действий. Часто достаточно было всего лишь заменить одно имя другим, однако подробные отчеты с места событий требовали внимания и воображения. Даже простой перенос события с одного театра военных действий на другой, к тому же расположенный в иной части света, требовал невероятных географических познаний.

На третий день глаза его болели невыносимо, а очки приходилось протирать каждые несколько минут. Казалось, он был занят тяжелейшей физической работой, от которой, с одной стороны, вроде можно было бы и отказаться, но с другой – приходилось с сумасшедшим упрямством заканчивать ее. Уинстона теперь не смущал тот факт, что каждое слово, надиктованное им в речепринт, каждая буква, оставленная на бумаге его чернильным карандашом, представляет собой откровенную ложь. Как и всякий сотрудник своего департамента, он стремился только к тому, чтобы совершаемый ими подлог выглядел безукоризненно. Утром шестого дня поток бумажных цилиндров иссяк. Сперва из трубы не появлялось заданий целые полчаса; потом выпал один цилиндрик, а за ним… за ним не последовало ничего. Поток работы иссякал одновременно повсюду. Глубокий и вместе с тем потаенный вздох пронесся по всему департаменту. Совершено великое дело, пусть о нем и невозможно будет впоследствии упомянуть. Ни один человек на всем белом свете не смог бы теперь найти документальные доказательства того, что совсем недавно имела место война с Евразией. Ровно в двенадцать неожиданно объявили, что все сотрудники министерства свободны до завтрашнего утра. Уинстон, вместе с портфелем и книгой, во время работы остававшимися между его ногами, а во время сна – под головой, отправился домой, побрился и едва не уснул в ванне, хотя воду назвать горячей было невозможно.

С многозначительным хрустом в суставах он вскарабкался по лестнице на второй этаж лавки мистера Черрингтона, по-прежнему ощущая усталость, хотя спать уже расхотелось. Он отворил окно, разжег крохотную грязную керосинку и поставил на нее кастрюльку с водой для кофе. Юлия придет попозже, но у него есть книга. Усевшись в ненадежное на вид кресло, Уинстон расстегнул пряжки портфеля.

В его руках оказалась толстая черная книга в любительском переплете, без названия и без имени автора на обложке. Шрифт также показался несколько неправильным. Потрепанные на краях страницы легко отделялись друг от друга. Книга явно прошла через множество рук. На титульной странице было напечатано:

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОЛЛЕКТИВИЗМА

Эммануил Гольдштейн

Уинстон приступил к чтению.

Глава I. Невежество – это сила

Во все известные нам времена – возможно, с конца неолита – в мире существовали три группы людей: высшая, средняя и низшая. Они подразделялись на подгруппы различными способами, в разные времена называли себя разными именами, существовали в различных количественных соотношениях и состояли в различных взаимоотношениях друг с другом, однако базовая структура общества никогда не менялась. Даже после колоссальных потрясений и как будто бы необратимых перемен всегда восстанавливалась одна и та же структура, подобно тому, как всегда возвращается гироскоп в равновесное положение, в какую бы сторону ни отклоняли его. Интересы этих групп полностью несовместимы…

Уинстон оторвался от чтения главным образом для того, чтобы прочувствовать тот факт, что он читает книгу в комфорте и безопасности. Он в одиночестве, здесь нет телескана, никто не подслушивает через замочную скважину, ему не надо нервно оглядываться по сторонам или прикрывать страницу рукой. Теплый летний ветерок ласкал щеку. Откуда-то издалека доносились детские голоса, в самой же комнате не было слышно ни звука, если не считать сверчковой песенки часов. Он уселся поглубже в шатком кресле и положил ноги на каминную решетку в полном, достойном вечности блаженстве. И вдруг, как случается иногда с книгой, в которой читал и перечитал каждое слово, он открыл ее совершенно в другом месте, попав на третью главу. Уинстон продолжил чтение: