1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

Историческая память – состояние, при котором мы ощущаем невероятную отдаленность, глубину расстояния, отделяющего эпоху от эпохи. Мыслим веками как тысячелетиями, а тысячелетиями как световыми годами. С другой стороны, мы ощущаем соседство и сопричастность их всех. Эти два сложно переплетающихся свойства исторической памяти – как они будут присутствовать в жизни памятью? Уйдет ли прежнее ощущение глубины, отдаленности? Придет ли на его место абсолют синхронности? Или возникнет глубокое осознание неподобий внутри современного? Стремление жить непохожестью и ее постигать, добывая из нее элемент, освящающий и осмысляющий повседневную жизнь?

Во мне сидит идея, что и великие судьбы, и частные существования, мало кому известные, не только равноправны – они равносильны. В новом мире эти судьбы заново очертят своим равенством великое, вломившееся в незаметное и потерянное. Своим равенством они заново конструируют человеческую жизнь.

Сейчас я осознанно подхожу к задаче, которую решал наугад как задачу включения своего опыта, опыта моего поколения в предмет утраты человечества. Мир миров – так этот предмет называется. В этом нервном узле все стягивается – ускользающие и вновь возникающие неуходящие предметы. Свой опыт, описанный и названный, входит в предмет, едва поддающийся обозначению. Трудность вхождения опыта в предмет, с неясностью в этом пункте, также предметной, требует прояснения до конца. От нее не уходить надо, от нее надо идти вглубь, проясняя себе, уточняя.

Для меня из всех прежних опытов самый кровный – герценовское включение личного опыта в предмет[95]. Предметом Герцена был русский социализм – сугубо суммарно, это не вполне точное обозначение его интегральной конструкции. Но и этот способ включения, прежде в высокой степени мне созвучный, уже не мой способ. Не тот уровень, не те переживания, не те слова. Сегодня нельзя позволить себе быть столь блестящим, а тогда для Герцена это было естественным.

Допущу, что начисто ушла поучительность прошлого. Оно уже не твое прошлое, раз ушла его поучительность. В Мире окончательной повседневности ушло ощущение землянина, осваивающего чужую – «марсианскую» – цивилизацию.

Это можно показать на Брэдбери[96], угадчике будущих состояний людей на Земле. Он весьма условно космичен. Он сосредоточен на внутреннем мире человека, но для него и внеземное является, в сущности, земным. Чувства возврата, утраты, потери, возвращения, дешифровки – вся гамма чувств, которые испытывает его человек, погружаясь или отталкиваясь от марсианской цивилизации. Вот прообраз того, как человек будущий, в его новой повседневности, станет с помощью памяти осваивать свое, не иноземное предшествование. Свое «марсианское» прошлое.

Это связано с тем, что история стала для людей невыносима. Невыносима, как то давнее предысторическое состояние, невыносимость которого вызвала к жизни Homo historicus. Новая повседневность (в которую Мир миров входит как важнейший, но не исчерпывающий момент) предусматривает особую жизнь памяти. Мы теряем историю, возвращаемся в повседневность. Но если при этом не возникнет особой жизни памяти, всепроникающей и автономной, человек никакой повседневности не выстроит. Он останется заколочен в текущем моменте, и настанет новый взрыв отторжения. Более страшный, чем прошлые революции.

Приложение II. «Генетическая вмятина». Разговор с М. Я. Гефтером в декабре 1994 года

– Ничего в сфере мысли не соорудилось, а неясность осталась. Она ослепительна, как снежные вершины, но она не вполне наша. Нельзя исключить, что у нас собственная неясная сфера, проистекающая из всего пережитого. По-моему, нам этого не хватает. Впрочем, не знаю, как ты смотришь на эти вещи.

– Хм. А как смотришь на вещи ты? Разговаривая, мы перебираем наши взгляды на вещи.

– К сожалению, на этот раз никак не возьму верную тональность. Должен был сделать текст, но не вышло. Не мое дело придавать взглядам экспансию, превращая их в строгие рассуждения. Не мой жанр. С одной стороны, грустно – мысли вроде ничего, почему они лежат в черновике? С другой стороны, все это уже прошлая жизнь. А в новой жизни что? Надо подвести итог. В конце концов, есть давнишний многолетний пласт моих размышлений, который можно объединить словцом, у меня украденным (хотя, конечно, ничего Фукуяма не крал) – исчерпание и конец истории. Надо подвести нравственный баланс нашим мертвым. Кроме меня, такого никто не напишет. Они никому не интересны, кроме их родных. Иные важны, может, для меня одного, как Ленин. Но все вращается вокруг этой моей неясности.

– Так может, неясностью и займемся?