1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

– Действительно, надо работать впрок, я понимаю. Но, во-первых, тогда я был моложе. Во-вторых, был элемент опасности и этакий демократизм. Трусишь, но впервые действуешь как относительно свободный человек. Что им теперь от их свободности нынешней?

– «Горбачев дал нам свободу». Тотальная перемена прошла без опор внутри самого этого сознания. Оно состоит из долей того же мозга и действует по тем же правилам. Но правила пересобрались в новую схему. Полуслепое российское существо учится быть эффективным, оптимально действует в новых условиях. Но его оптимальность – вне условий свободы.

– Нового, уже не усредненного человека, вышибли из прежней ситуации усреднения. Того советского усреднения, которое устраивало людей, с которым они все свыклись. Неусредненный человек в ситуации хронического неустройства жизни – вот патологическая ситуация. Поскольку неусредненный человек в ситуации неустройства сам не подозревает, что сделает завтра.

В основной массе он потерял свою усредненность – в которой было нечто, его устраивающее, даже осчастливливающее. Неусредненностью он впал в хроническое неустройство жизни. Можешь назвать это состояние промежуточным. У неусредненного есть выбор растопырки: можно так, можно иначе, можно по-пятому, по-десятому. Можно в бомжи, можно в миллионеры. Но из его промежуточности ты никогда не знаешь, что он сотворит.

Советская усредненность, кстати, нарастала к концу. Она послевоенного происхождения, еще в 30-е годы она не господствовала. Усредняемость на почве фобий национального возвеличивания потребовалась Сталину, чтобы в отчаянно быстрые сроки освоить гигантски расширенную, расползшуюся державу.

Но сегодня в России неусредненный человек не получил реальной возможности жить по своему усмотрению. Даже становясь богатым человеком, он принуждаем к узком у и парализованном у полю выбора. И усредняемость людей при хроническом неустройстве их жизни закрывает возможность прогнозировать их поведение в массе. Человек в отношении себя ничего не знает. Сегодня он может голосовать за одно, завтра за другое, держаться такой позиции, перейти в другую, участвовать в одном или в противоположном. Он может стать объектом очень опасных манипуляций.

– Ты проскакиваешь важный момент, на котором я застреваю. Дело в том, что наш человек сам себя ампутировал. Не свалились американцы с неба и не оккупировали СССР. В перестройку возник спектр вариантов развития. Но нарастала вполне ощутимая волна бегства от альтернативности и даже вариантности развития. Важен момент искусственного воссоздания несвободы. Происходит нечто странное: человек внутри себя воссоздает тот мир несвободы, который вовне, наоборот, размывается. Я пишу про блок иного не дано как создаваемый по правилам невроза аналог наружной несвободы, которая утрачивает силу. Человек систематизирует тающую несвободу, переносит внутрь себя и интериоризирует. А интериоризированная однозначность выглядит для него нормой его сознания и существует как его новая индивидуальность. Для меня несомненно, что это спонтанный ответ российского индивидуума на свободу. Безальтернативность не навязана ему извне. Блок «иного не дано» могу определить как автоманипуляцию, заменившую механизм внешней манипуляции. Автоманипулятор не просто расположен к манипуляциям – он в них нуждается. Он умеет быть только агентом манипуляции – политической, интеллектуальной или иной.

– Так действительно происходит по фундаментальной и непростой причине, хотя вульгарно выраженной. Идет реставрация сталинского моно. Старое моно, которое воспринималось нервным творящим или размышляющим субъектом как застой, обернулось множественностью. Но в каждом отдельном случае оно все-таки «моно». Является ли интеллигент сторонником такого-то курса, предлагает ли такую модель реформы – он в каждом случае видит ее сквозь «моно» и ведет соответственно.

Оттого так отвратителен наш реформатор. Он не может ни признать, ни сожительствовать с иным образом поведения, не желает сотрудничать с ним. Соответственно, и строит власть как такую, где «моно» является ее органикой, полезной вещью. Прежнее единственное «моно» обрело множественность, оставаясь «моно», – и поведение этих множественных «моно» отвратительно. Исчезает остаток бескорыстия – не говорю уж о материальном, но даже нравственного бескорыстия. Их мир устроен фундаментально, так, будто он единственный, и они сообразуются с таким образом мира.

А все-таки параллельно идет процесс, смешно каламбурить – демонизации. И так называемая «аполитичная молодежь», которая строит свою жизнь, – выпадает, не действует. Она пассивна в силу этого. Ситуация, которую ты обрисовал, важна в отношении этой интериоризации прежней безальтернативности.