1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

Я не стану оплакивать цареубийства. Послушай, да весь русский XIX век занимался цареубийствами, начавши с царя Павла. А с чего начались будущие декабристы? Якушкин[43]: я его убью! – это он про Александра, когда тот пообещал полякам конституцию (русским нет, а полякам – да). Декабристы цареубийство ставили на первое место. Потом безумец Каракозов[44] выскочит одиночкой, Соловьев[45]. А за ними трезвые, рациональные политики и изобретатели: великий Кибальчич[46], спокойный благородный Михайлов[47] и так далее, пока дойдет до Николая II. А вот на товарище Сталине осечка: никто не стал его убивать. Интересно – почему? Столько времени занимались в России тираноубийствами, такой опыт накопили, зациклились на нем, а со Сталиным попытки не предприняли.

– Он органичен социуму власти, что ли?

– Еще бы не органичен…

25. Другие «Бесы». Теология испытания. Элегия XIX века

– Книга «Бесы» в 1993 году для нас – это анти-«Что делать?» Почему?

– Примем к сведению тиражированную расхожесть оценок, которыми Чернышевского наглухо отгораживают от Достоевского. Можно ли сопоставить слабо-художественную дидактику Чернышевского с гениальным творением Достоевского? Где, как во всем, что вышло из его исступленно ищущего ума, незримо присутствует Иисус. Оппонент добавит: разве не исходна в бесовщине утопия, помноженная на организацию функционеров земного рая?

Много умного написано по поводу «Бесов», и на неплохом политическом уровне, но не в масштабах Шекспира. А Достоевский в «Бесах» и в «Идиоте» требует масштаба Шекспира: не только принятия зла на свой счет, но и признания себя соавтором зла. Соавтором поверх соучастия, соавтором неизменным, даже на отдалении. Только соавторы смогут переместить свое испытание в сферу культуры.

Оценивают «Бесы» как провидческое предупреждение со стороны человека, «не замаранного» прикосновением ко злу. Не понимают, что провидчество идет от личного опыта, а в нем первичен императив испытания – его неустранимости, показанности, заданности. Вопрос только, наступил ли ему предел? Безумна любая попытка создать новую породу человека. Но природа этого безумия есть природа иудеохристианства, и одновременно – природа истории, природа утопии, природа революции. Семантического ряда, который внутренне соединен дорогим Достоевскому именем человечества. Несбыточно-притягательным и несбыточно-разрушающим человека.

Смена испытаний представляет собой движение жизни и смерти. Смена их ввиду того, что без испытаний человек не может. Или это подступ к тому, чтобы совершенствоваться, покинув идею нового человека? Совершенствоваться в пределах данного. Возвышая совершенствование в пределах данного до уровня, превосходящего былое масштабом, глубиной. Так называемое испытание есть то, что в истории лишь вслед задним числом характеризовалось как испытание. Поначалу оно им не было, но становится – впоследствии – в балансе смертей.

«Бесы» – скорбная книга о недосягаемости земной справедливости и человеческого счастья. И о бедах, проистекающих из веры в их достижимость, неотделимой от человека. Это книга о коренной хронической болезни. Первичный грех перебродил в одностороннее самообвинение и подошел вплотную к всеобщему преступлению. Которое в равной степени можно назвать всеобщим самоубийством.

«Бесы» – это про всех. Мы не замечаем лежащих на виду параллелей. Город Достоевского и щедринский Город из «Истории города Глупова»: там и тут всеобщая втянутость. Но где Достоевский – «певец униженных и оскорбленных»? Какие униженные и оскорбленные в «Бесах»? При его сарказмах книга не несет ничего изобличительного, она все обличения превосходит. Совсем другая книга, в удивительном сочетании слез и смеха. Ни ненависти, ни жажды расправы. Ничего сродни современным идиотским «люстрациям» и прочему бреду либеральному, от чего за версту несет платной инквизицией. Несчастный человек, но гению несчастье позволило выразить удивительное. Очень родственное Эльгрековой эстетике – нелепого, гротескного.

Совсем другая книга! Замечу, что превращения разночинства очень рано улавливал еще Пушкин – откуда «Повести Белкина», «Станционный смотритель». Я уже не говорю о Лермонтове – как посмотреть на Грушницкого и как посмотреть на Печорина. Эта тема странного человека, который не согласен быть лишним. Который и не должен был быть лишним в этой России! Когда он переламывает ситуацию «лишности», перемогает бег на месте, навязанный ему ходом русского хронотопа, он бросает вызов и ступает на территорию, где может к чему-то приступить.

Одно дело быть обществом на словах, а другое – общество внедрять. Вместить себя в человеческую массу сообществом, которое кто-то организует. Вот на чем идею улавливает Петруша! Где Великий инквизитор, а где Петр Верховенский – такая ли разница? Оба трагичны или оба, и Великий Инквизитор также, – смешны! Совсем другие «Бесы», как это передать? Читайте книгу.