1917 Февраль ↔ Октябрь. Две революции — два проекта

Сейчас неважно, какое духовное убежище соорудил себе каждый из граждан, которые борются за Россию — стал ли он монархистом, ушел ли в религию или уповает на нового Сталина. Все ищут себе идентичность — трудный поиск. В нынешнем рассыпанном обществе именно эти люди еще являются общностью, которая обладает способностью к организации, большим трудовым и творческим усилиям. Именно они могут быть собраны на обновленной матрице, ибо сохранилось культурное ядро этой общности, несущее ценности и смыслы российской цивилизации, ценности труда, творчества и солидарности.

Но надо вдуматься в фундаментальный фактор, на который не обратило (и не обращает) внимания наше образование, а за ним и общество: советское общество до 1950-х годов было скреплено механической солидарностью. Это значит, что подавляющее большинство граждан по своему образу жизни, культуре и мировоззрению были очень близки. Особенно после Гражданской войны и до конца 1950-х гг. население было в состоянии «надклассового единства трудящихся». Но быстрое развитие промышленности, образования и возникновение множества профессий сделали общество гетерогенным. Переход от механической солидарности к органической — это тяжелое потрясение, как урбанизация. Это усугубило культурный кризис советского общества.

За тридцать лет вызрел и организовался в лоне элиты и преступном мире антисоветский проект. Чтобы понять его векторы, интересы и ценности, совершенно необходимо трезво и объективно изучить связку Февральской и Октябрьской революций. Вожди и идеологи, которые разрабатывали программу демонтажа СССР, называли разрушение советской жизнеустройств революцией, а чуть позже уточнили: антисоветской революцией. Строго говоря, это именно революция, все атрибуты этого явления при ней. В ее проекте есть многое из опыта 1917 г., можно даже сказать, что это новый эпизод Великой русской революции.

Наша революция конца ХХ века — революция регресса. Она привела к обширному хаосу, обеднению и аномии населения на постсоветском пространстве. Программа стабилизации после 2000 г. замедлила процессы деградации с помощью временных «шунтирующих институтов». Фундаментальный проект выхода из кризиса и образ будущего еще не найдены — требуется убедительная и консолидирующая модель реальности, но ее обсуждения были бы чреваты большими рисками.

Новый общественный строй, пусть в переходном состоянии (состоянии становления), существует и развивается тридцать лет. Однако радикальные инновации в проекте этой антисоветской революции породили глубокие и даже антагонистические противоречия между «пережившими» крах и возникшими новыми социокультурными общностями, причем противоречия, которые несут большой заряд иррациональности. Отчуждение, некоммуникабельность и враждебность между общностями, а также между ними и государством, имеют тенденцию укорениться. Дезинтеграция общества в условиях стресса и культурного кризиса сдвигает общество к хаосу «внутренней холодной войны». Это состояние удерживается в рамках неустойчивого равновесия благодаря тому, что для малообеспеченного большинства стабильность — огромная ценность. Но каждый очередной кризис создает новые угрозы.

Наследие русских либерализма и коммунизма «в состоянии революции» стало историей, а новые поколения номенклатуры стали выхолащивать и подтачивать ее. В результате уже молодежь времен перестройки показала поразительное невежество в представлениях о революции и строительства СССР. Это не вина молодежи, но такая степень невежества и магического сознания стала национальной угрозой. Новая идеология практически выхолостила предание и лишила его эффективности как инструмента социализации молодежи и как импульса исследований актуального общества и государства.

Наше общество и государство страдают от острого дефицита знания о нас самих. Правда, в последние 30 лет многие занимались «археологией знания» и многое поняли. У стариков тогда было «неявное знание», и они быстро устраняли поломки и находили лучшие решения, а общественная наука витала в других сферах. Старики ушли, а мы остались без систематического знания. Во время перестройки мы стали по крупицам собирать знание, хотя параллельно идеологи перестройки стали со злорадством вываливать на головы советских граждан мешки мусора «разоблачений», в котором зерна истины были завернуты несколькими слоями лжи. И получилось так, что большинство населения отшатнулось от изучения аварий и катастроф русской революции.

Должна была бы объективная наука начать программу «археологии знания СССР» — не апологии успехов или проклятий, а методологии анализа ошибок и «выхода из окружения» после разгрома. Это трудно наладить, но необходимо.