1812. Фатальный марш на Москву

В ранние часы следующего утра, 26 ноября, русские солдаты, до того сидевшие вокруг лагерные костров, начали отходить, а артиллерийские расчеты Арнольди подцепили к передкам четыре пушки и увезли их. Удино не верил своим глазам. Наполеон, добравшийся в Студенку чуть раньше, торжествовал: согласно Раппу, в глазах императора сияли искры радости, поскольку он видел, что уловка сработала, и Чичагов отправился ловить журавля в небе.

Он велел эскадронному начальнику Жакемино собрать эскадрон польских улан и некоторое число французских конных егерей, взять каждому всаднику на круп лошади по одному вольтижеру и перейти реку вброд. Оказавшись на той стороне, кавалеристы, а за ними и вольтижеры веером развернулись в разные стороны, отбросили немногих оставшихся казаков и овладели западным берегом.[193] Перед уходом капитан Арнольди, ясно видевший, как французы поставили батарею из сорока пушек для прикрытия обоих берегов реки, послал в штаб последнее отчаянное донесение с выражением полной уверенности относительно места вражеской переправы. Но хотя Чаплиц тянул с выполнением приказа на отход, нарушить его открыто он не осмеливался. Как не хватило ему и чутья отправить отряд кавалерии удержать и, если возникнет надобность, сжечь мосты в Зембине{836}.

Вскоре после ухода русских, в восемь часов, капитан Бантьен и его голландские понтонеры вошли в ледяную воду и принялись ставить первые опоры. Раздевшиеся до исподнего, они мужественно боролись с сильным течением, несшим большие льдины, иные по два метра в поперечнике. Очень часто кто-то из них терял под ногами скользкое дно, и его уносило прочь. Хотя находиться в воде разрешалось не долее пятнадцати минут за раз, многие, тем не менее, пали жертвами переохлаждения. Понтонерам предложили в награду по пятидесяти франков на человека, но, совершенно очевидно, не деньги служили мотивом, заставлявшим их продолжать работу. «Они погрузились под воду по горло с отвагой и мужеством, примера коим не найти в истории, – писал гренадер Пильс. – Некоторые пали замертво и исчезли в потоке, но перспектива столь ужасной кончины не ослабляла энергии их товарищей. Император наблюдал за работой героев, не покидая берега, где стоял вместе с маршалом [Удино], принцем Мюратом и прочими генералами, в то время как князь Нёвшательский [Бертье] сидел на снегу, занимался корреспонденцией и писал приказы для армии»{837}.

«В этот торжественный момент к самому Наполеону вернулись все его величие и напор, так характерные для него», – вспоминал Марк-Эли-Гийом де Бодю. Есть, однако, упоминания о том, будто император выглядел уныло, к тому же там и тут всплывает история об отданном им в приступе отчаяния приказе сжечь орлов гвардии. Но большинство очевидцев сходятся на том, что Наполеон демонстрировал примечательное самообладание на всем протяжении острой как бритва ситуации и, далекий от приказов сжигать орлов, напротив, побуждал солдат держаться вокруг знамен, чтобы сохранить хоть подобие военной силы. По впечатлениям некоторых, стоя и наблюдая за работой понтонеров с берега, император французов выглядел отрешенно{838}.

Вюртембергский кавалерийский офицер, майор Грюнберг, рассказывал о навсегда запомнившемся эпизоде, когда Наполеон заметил его проходившим мимо и несущим в складках плаща любимую борзую. Император подозвал майора к себе и спросил, не продаст ли он собаку. Грюнберг ответил, что она его старый спутник, а потому он никому ее не продаст, но коли его величество того пожелает, он просто отдаст ему борзую. Наполеона тронули слова офицера, и он сказал, что и помыслить не может разлучить хозяина с таким близким другом{839}.

К полудню мост был закончен. Он получился длиной свыше ста метров, около четырех метров в ширину и держался на двадцати трех опорах высотой от одного до трех метров. Досок не хватало, а потому в дело пошли круглые бревна, лежавшие поперек и образовывавшее настил, они покрывались хрупкой дранкой с крыш домов Студенки, а также корой, ветками и соломой. «Как работу мастеров мост, конечно же, выдающимся творением не назовешь, – отмечал капитан Брандт. – Но если принять во внимание, в каких условиях его построили, подумать о спасенной им от самого ужасного крушения чести Франции, о том, что каждая жизнь, отданная при его сооружении, означала спасение и свободу для тысяч, тогда придется признать: строительство моста стало достойным восхищения деянием этой, а возможно и любой другой войны»{840}.