15 ножевых

Мужик привычно и без всяких протестов разделся, приспустил трусы до колен, не дожидаясь команды, поднял руки, развернулся медленно спиной, потом опять лицом, продемонстрировав себя со всех сторон. Ученый, значит.

Записали с милицейским сержантом все синяки и ссадины. Мне все равно, кто его оприходовал, главное, чтобы на нас не повесили. А то тут мастера рассказывать, как клиент разбил лицо, бросаясь на случайно сжатый кулак шестьдесят раз подряд.

Мы отвели «протестующего» в рафик, я сел рядом с ним в салон. Сержант сел в кресло у двери и сразу профессионально начал подхрапывать. Проинструктированный дядя Саша вел машину неспешно, попутно развлекая Томилину байками про свою собаку, которая, с его слов, все понимала, только разговаривать не хотела. Прочувствовал водитель ситуацию, я даже порадовался, что он так ловко отвлекает Лену от горестных мыслей. Пока шофер шутил, я тихонько расспрашивал Бобакова о его жизни. И она, надо сказать, была ужас-ужас.

Первый раз Алексея приняли в 60-м году. Вместе с Юрием Галансковым, Эдуардом Кузнецовым и другими он был одним из организаторов регулярных собраний молодежи у памятника поэту Маяковскому. У Бобакова при обыске нашли какие-то тезисы по демократизации ВЛКСМ, предъявили намерение развалить комсомол. Отчислили из университета, начали таскать по допросам.

В шестьдесят втором ему ставят вялотекущую шизофрению и отправляют на принудительное лечение в психбольницу. На два года. Там ему колют аминазин, еще какую-то отраву, от которой человек становится тупым надолго. Самая фигня в том, что в психбольнице больного могут держать сколько угодно долго – никакого приговора со сроками, как в тюрьме, нет. Сочли врачи, что ты «не проявляешь критику к своему состоянию» – значит, по-прежнему шизофреник. Публично покаяться и «осознать» – тоже мало. А ну как притворяешься? Давай-ка еще раз, но теперь искренне. И еще раз.

Тем не менее в шестьдесят четвертом Бобакова отпускают как находящегося в ремиссии.

Типа подлечили. И что же делает Алексей? Правильно. Уже в шестьдесят пятом становится одним из организаторов «митинга гласности» в защиту Синявского и Даниэля. Его опять пакуют, сразу на пять лет.

– Чуть не сгинул там… – Бобаков показал шрам на шее. – Сажали в палату к уголовникам, которые косили. Настоящая пресс-хата. Били каждый день, отнимали вещи, пайку…

– Ну и хрен ли ты прыгаешь на власть? Ежики плакали, кололись, но продолжали жрать кактус? Мазохизм какой-то.

Вот зря я это сказал. Алексей мигом завелся, начал с пеной у рта задвигать мне про преступный характер советской власти. Как сживают со света диссидентов, как развязали войну в Афгане, ну и в целом про «тюрьму народов». Целая лекция а-ля Солженицын объясняет дуракам, какие они дураки и преступники. В финале которой предъяву получили все присутствующие.

– На таких, как вы, молчащих, держится вся эта власть! Закрыли глазки: ой, ничего не вижу, ничего не слышу, живу частной жизнью!

Даже милиционер проснулся, прикрикнул на пассажира. Вон как тот глаза выпучил… Наш водитель, не ожидая команды, прибавил газу.

Но слава богу, обошлось. Как быстро Бобаков завелся, так и успокоился, остаток пути сидел и что-то бормотал себе под нос.

Довезли клиента в Кащенко, спокойно сдали в приемнике. Век бы на такие вызовы ездил. И чего я с ним завелся? Знал же, что ничего нового не услышу, а туда же. Соскучился по психиатрии?

* * *

На станцию мы так и не вернулись – нам вызов в дороге дали. Болит живот. Правильно, звонишь в скорую – жалуйся на боли в сердце или в животе, быстрее приедут. Поехали, чего ждать? И так полдня за нас, считай, другие отдувались, пока мы пересказ «Архипелаг ГУЛАГ» слушали.

Хрущевка, пятый этаж, любимый адрес. Дверь открывает женщина лет пятидесяти, с усталым лицом, будто ночь не спала. А может, так и есть.

– Здравствуйте, проходите.

Вот видно сразу, что люди скорую ждут и подготовились. Коврик свернут, на полу газеты расстелены. Правильно, и хозяевам за чистоту полов переживать не надо, и на скорую косые взгляды не бросают, что те обутыми поперлись. Ага, пособлюдай тут приличия, когда вызовов больше двадцати в сутки.

– Что случилось у вас? – спрашивает Елена.

– Язва обострилась, – объясняет хозяйка, показывая на мужчину, лежащего на кровати.

Лицо у мужика с пепельным оттенком, кажется, что он даже глаза открывает с усилием.

– Рвота всю ночь. Вызвала участкового, так позвонили, сказали после пяти ждать. А у меня уже сил нет смотреть, как он мучается.

Томилина ушла в ванную мыть руки, а я меряю давление. Низковато, систолическое даже до девяноста не дотягивает, диастолическое чуть не до сорока плюхалось. И на другой руке – то же самое. Самую малость – и шок. Встал, шагнул навстречу Томилиной, которая как раз вернулась.

– Тут госпитализировать надо, давление низкое. Я сейчас…

Договорить не успеваю, потому что у больного рвота. Жена привычным движением подставляет тазик, а я только радуюсь, что успел встать. Этим фонтаном меня точно зацепило бы. Наверное, литр вонючей жижи ужасного помоечного цвета, который почему-то называют «кофейной гущей».