Звездопад

Время идет медленно, но идет. Прошло четвертое лето войны, в четвертый раз деревья сбросили листья, настала четвертая осень. Но вот и осень прошла. Небо набухло горем и злобой. И зарядили долгие, холодные дожди.

Наша армия двигалась вперед. В душе у меня росла надежда, что проклятия деда Тевдоре наконец-то обрушатся на тех, кто убил наше детство; я радовался тому, что, может быть, скоро вернется отец Гогоны. Я сам не посмел бы встретить его, поздравить его семью с таким счастьем, но про себя поздравил бы. Я не сумел оправдать надежд того далекого дня, когда они с моим отцом с тревогой смотрели на нас — на Гогопу, на меня и на Гочу. Я старался, видит бог, старался, как мог, оправдать эти надежды, но не сумел. Зато Гоча и Гогона оправдали. Как было бы хорошо, если б их отец вернулся.

А бедняга Капито, отец Тухии! Часть его досок сгнила над убежищем, часть забрал Клементий Цетерадзе за горсть кукурузы. Как было бы хорошо, если бы и дядя Капито вернулся домой!

Недавно Тухия рассказывал мне, что встретил Клементня Цетерадзе и тот бил себя в грудь и говорил, что вот скоро кончится война и, наверное, найдутся люди, которые скажут про него, про Клементия Цетерадзе, что он жил-де не так, как надо. Обязательно кто-нибудь да будет так говорить…

Тухия молча кивал головой.

— И ведь скажут, — с горечью бил себя в грудь Клементий Цетерадзе, — и ты, наверное, скажешь, но нехорошо так, нет… — А потом, оказывается, он позвал своего приемыша, обнял обоих за плечи, обошел с ними дом и подвел к сложенным у черного хода доскам:

— Хоть ты, сынок, заступись за старика. Что я, для себя, что ли, взял эти доски? Война у нас была, враг на пороге стоял, бог знает, кому могли они достаться. Твой отец с таким трудом их собирал… Я и сберег для вас, забирайте, когда хотите, хоть сегодня же.

— А как кукуруза? Как мы вернем зерно? — не то с радостью, не то с отчаянием вскричал Тухия.

— Если вернется твой отец… А нет, так мы с тобой сочтемся…

Ах, если б вернулись с войны все, вернулся бы и мой отец. Он так нужен Зазе и Татии.

Но вот Амиран…

Амиран…

Идет дождь, свистит ветер в щелях.

Амиран… Амиран…

Скоро наступит зима. Вот-вот выпадет снег. Воет ветер в голых деревьях. На дворе стужа. Холод. Лютый холод. Меня знобит, как от дурного предчувствия. «Что еще может случиться со мной?» — удивляюсь я.

«Придет извещение о гибели отца? Трудно будет примириться, но ничего неожиданного в этом нет».

Я был погружен в горькие раздумья — без конца и без начала, — когда где-то грянул выстрел и сразу за выстрелом вскрикнула женщина.

Грянул выстрел, и я вскочил, словно этот выстрел попал в меня. Вскочил и почти без памяти выбежал во двор.

— Что случилось?

— Где стреляли?

Все высыпали на улицу.

— Откуда?

— Кто стрелял?

— В чем дело?

— Эу-у-у-у, — несся рев из дома Эзики. Будто и не Эзика кричал. Это было — и не было похоже на рев задранного волком быка. Нет, ревел какой-то неведомый страшный зверь: — Ээ-у-у-у!

— Эзика!

— Амирана убили!

— Ах, несчастный!

— Бедняга Эзика!

Дикий, нечеловеческий рев метался над селом.

«Эзика, — пронзила меня мысль. — Убили Амирана…» Ветер донес вопль женщины. Но этот вопль совсем не походил на тот, первый, — крик обреченного.

Теряя силы, я прижался к плетню на проселочной дороге. Народ — плачущий, ревущий, причитающий — бежал мимо. Пробежал Фома-почтальон, заметил меня, остановился.

— Ничего не знаю, ничего не пойму, кто… откуда…

Я бессмысленно покачал головой. Со двора Эзики несся все тот же звериный рев. В глазах у меня потемнело.

«И Фома не знает».

Очнувшись, я увидел возле себя Тухию с братьями и сестрами.

— Что? — спросил я. — Что там?..

— Эу-у-у! — ревел кто-то во дворе Эзики.

— Пати! Пати!

— Пати! Пати!.. несчастная! — сливаясь с ревом, донеслись голоса.

— Пати!

— Пати!

— Пати! — закричал и я, вскочил и бросился к дому Эзики, протиснулся через толпу во дворе. Человек десять едва сдерживали обезумевшего Эзику. Я вбежал на веранду, протолкался сквозь набитую людьми комнату прямо к боковушке, откуда неслись отчаянные крики и причитания, прорвался и…

На полу у кровати в дальнем углу комнаты плавала в крови Пати, а на постели истошно кричал новорожденный. У порога боковушки валялся дробовик Гочи, старательно заряженный мною в тот вечер. Ни я, ни Гоча, ни Эзика до сегодняшнего дня ни разу не вспомнили о нем…

ЭПИЛОГ

Кончилось все.

Все кончилось.

Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа, — конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…

Чтобы сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло.

Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…

Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.

И все же я говорю: не моя в этом вина.

Я не виноват!

Девятого мая я не усидел дома, вышел на улицу.

— Сегодня девятое мая… — сказал я, проходя мимо дома Гогоны.

Эх, Гогона, моя Гогона!..

Я брел мимо дома Пати, голова кружилась, звенело в ушах.