Звездопад

— Зачем? Мне трудодни начисляют.

— Хе-хе-хе, трудодни, сказал тоже! Много ты на них получишь, на эти трудодни. Кукуруза вон какая хилая! Возьми пока это, остальное за мной. Ну…

Клементий стал совать деньги в карман Гиге.

— Не надо! — громко сказал Гига и отвел его руку.

— Черт бы тебя побрал, мне на базар надо в воскресенье. Бери, тебе говорят!

— Нет! — крикнул Гига и позвал меня. — Гогита, подожди, я тоже иду!

— Вот тебе и на… — Клементий остался ни с чем.

Гнга быстро догнал меня. Шли молча. Потом Гига посмотрел на хромающего быка и сокрушенно сказал:

— Похромает, наверное. Если что, приведешь, я кровь пущу.

— Может опухнуть? — спросил я.

— Не знаю. Ты думаешь, я уже все знаю… Может, само пройдет.

— А хоть и опухнет, все равно… получу от отца письмо с адресом — не напишу, что бык хромает…

— Нет, нет, не пиши! — поддержал Гига и, попрощавшись со мной, пошел своей дорогой.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ХРОМОЙ ВОЛ

Пятый, шестой и седьмой классы на целую неделю освободили от занятий. Наступила страда. Хоть кукуруза уродилась плохо, руки требовались повсюду. Снимать ли ядреные, налитые початки размером в локоть или хилые недомерки — все равно: каждый початок нужно снять: срезаешь ли на солому сочный рослый стебель в полторы сажени или похожую на чабер коротышку, а срезать надо каждый отдельно.

Нога у черного быка опухла. Он хромал.

Корова почти не доилась, в конце февраля она должна была отелиться. Мама едва надаивала от нее по стакану молока для сестренки. Раньше, когда удой уменьшался до трех стаканов, корову оставляли в покое. Теперь Заза обходился молодыми початками и недозрелой тыквой. Но Татия без молока не могла. А у мамы от ежедневной работы на плантациях пропало молоко.

— Что же мне делать, мама? Что делать? — в отчаянии ломая руки, спрашивала она.

Бабушка вздыхала в ответ:

— Господи, господи! — и совала в рот девочке свою увядшую грудь.

Я натянул полотнище вдоль грядок арбы, подготовил ее для перевозки початков. Запряг быков. Черный бык с трудом ступал на больную ногу. Отец ни за что не стал бы впрягать в ярмо хромую скотину, скорее на себе потащил бы груз, но тогда кроме арб были еще и грузовики. У меня же не было выхода.

Я стегнул быков и медленно двинулся со двора.

В поле уже маячил пес Толия.

Из ворот дома Эзики вышла Пати. Она удивилась, что я иду за арбой пешком.

— Бык у меня захромал, — объяснил я.

— Как же он потянет груженую арбу.

— Что поделаешь, не оставлять же урожай в поле. И без того не густо.

— Бедняга! — посочувствовала Пати. — Пойду початков наломаю, пока вы подъедете. — И она быстро пошла вперед.

Арба выкатилась на луг.

Кто-то валялся в траве и грыз мчади. Мне показалось, что это Тухия. Его собака Толия нюхала траву на опушке леса.

— Тухия! — позвал я и подхлестнул быков. — Оглох, что ли, Тухия! Куда девался Гоча?

— А я и есть Гоча! — не переставая жевать, отозвался Гоча, которого я принимал за Тухию.

— Обознался… Что ты развалился?

— Устал что-то.

— А где Тухия?

— Вон он.

Тухия вылез из леса и, на ходу застегивая штаны, шагал к нам. За ним плелась его собачонка. У Толин обвисли уши; мне показалось, что у нее увеличилась голова и глаза стали больше: ни дать ни взять Тухия.

— В поле идете? — спросил я.

— Идем.

— Сегодня на арбу не сядете, заранее предупреждаю.

— Почему?

— Потому! Сам пешком иду.

— А в чем дело?

— Бык захромал.

— Пешком в такую даль! — Тухия сокрушенно покачал головой.

— И не говори! — присвистнул Гоча.

— Ладно, не скулите, видите, бык еле ногу ставит.

Делать было нечего — пешком так пешком! И мы пошли. За нами, понуро опустив хвост, увязалась собака.

В поле вышли работать все: мужчины и женщины, старые и малые. Ломали початки и кидали их в кучу. Кукуруза в этот год не очень-то пошла в рост. Особенно тянуться не приходилось. Да и жиденькие початки легко отламывались. Зато на радостях вымахали непрополотые сорняки — неловко брошенные початки терялись в траве.

Шуршала сухая кукурузная солома, трещали початки, и, когда с них снимали шелуху и кидали в кучу, они золотисто вспыхивали на солнце.

Тут и там в зелени кукурузы двигались женщины с подоткнутыми подолами. У края поля на костре дымился большой медный котел: в нем варились молодые молочные початки.

…Все было, как бывало в страду все прошлые годы, но чего-то недоставало, чего-то главного. Раньше я часто ходил с отцом в поле во время сбора урожая. Тогда я слышал не только шуршание сухих стеблей и треск ломаемых початков.

Да нет, их-то я и не слышал. Словно и не ломали початки, а просто собирались лучшие парни нашего села и на своих сильных плечах проносили доверху наполненные широкие плетенки и опорожняли их прямо за грядки арб; пели, неумолчно гудели надури[4], тарахтели грузовики, кривлялся и гримасничал известный на селе весельчак и балагур Сосика. В высоких зарослях кукурузы звенел женский смех, слышался мужской гогот и веселый испуганный визг в ответ на проделки парней.

— Ишь разыгрались! — с добродушным любопытством вытягивая шею, замечал кто-нибудь.

И опять в зарослях звенел смех и слышался мужской гогот.