Звездолет с перебитым крылом

— А вы что делали? — спросил я.

— Марк готовил, а мы с Анной говорили.

— Про чего?

— Про китов.

Проснулся окончательно.

— При чем здесь киты?

— Анна спрашивала, видел ли я китов.

— А ты видел, что ли?

— Да, — ответил Дюшка. — Я же видел китов, когда мы во Владивосток ездили. Издалека, правда. Целое стадо косаток на север шло.

— Зачем Анне киты?

— Не знаю, — печально ответил Дюшка. — Сказала, что хотела бы увидеть китов. Не знаю…

— Скоро готово, — сказал Марк.

Он притащил из палатки батон, стал крошить его в котел. Отламывал куски и кидал, отламывал и кидал, не забывая откусывать от горбушки, никогда не знал, что так можно еду готовить. Какая-то тюря получалась. Но пахло вкусно. Так весь батон и скрошил.

— Готово. Можно есть.

Марк снял котел с огня и поставил его на траву, Анна посадила на угли с краю чайный котелок и подложила пару веток. Мы все собрались вокруг котла, уселись на наломанные еловые лапы. Марк раздал всем по алюминиевой миске и по алюминиевой же ложке и стал разливать суп. Я сразу понял, что сильно хочу есть и съем все, что предложат, даже этот странный суп Марка.

Но суп оказался здоровским! То есть очень вкусным, очень, наверное, это было самое вкусное из несладкого, что я когда-либо ел. Даже моя бабушка никогда так вкусно не готовила, даже картофельные шаньги, даже новогоднее мясо под шубой. Вся эта рыбья мелочь растворилась в томатном соке, и хлеб растворился, получилось что-то вроде томатного пюре, только… Только этого пюре я слопал бы, наверное, ведро. Полведра точно. Три миски я же слопал?

Дюшка меня перегнал, умял четыре. Марк оказался едоком плоховатым

Анна ела почему-то мало. И по-другому. Медленно, чтобы почувствовать каждую ложку.

После супа была сгущенка. Мы с Дюшкой не стали в банку вмешиваться, да и Анна — съела всего одну ложку, а дальше со сгущенкой разбирался Марк. Он схватил банку и ушел дальше на высокий берег, чтобы съесть сгущенку в одиночку. А мы чай пили. Смородиновый чай с лепестками шиповника. И сушки тут очень кстати оказались, хоть и деревянные.

А после чая Анна принесла из палатки гитару.

Дюшка как раз рассказывал про сушки и про печенье, как его правильно печь, обязательно пересушивать до коричневого цвета. Но появилась Анна с гитарой, и Дюшка замолчал. Анна отодвинулась дальше от костра, и мы тоже отодвинулись. Я почему-то волновался. При мне еще никто на гитаре не играл и не пел. По телику я, само собой, видел, и на концерте самодеятельности, но вот так нет. В жизни оказалось, что все совсем по-другому. Сам звук другой. И голос. И когда поют лишь для тебя.

Анна заиграла, а потом и запела.

Анна запела какую-то странную песню. Музыки в ней не было, трынь-брынь — вот и вся музыка, и пела Анна не так, как поют. То есть совсем не пела, а рассказывала точно, пустым, безнадежно поломанным голосом.

А мы слушали. Слова в песне тоже какие-то… Простые, но при этом…

Это была фантастическая песня. Про космонавта, плотно застрявшего на чужой планете. Он исходил всю Галактику вдоль и поперек, но не нашел того, что потерял, и постепенно начинал понимать, что не найдет этого никогда. Ему было очень худо, он потерял свой корабль и потерял свой дом, но делал вид, что не отчаивается. На последние деньги он покупал пачку сигарет и билет. Не домой, а дальше сквозь пространство, вперед, все время вперед, только вперед. Билет на старый потрепанный космическими ветрами и камнями звездолет с помятыми бортами и сожженным крылом.

Что, взлетая, оставлял земле тень.

Я очень хорошо это себе представил: космодром на забытой всеми планете, стартовая площадка, ветер гонит с пустыни рыжую пыль и перекати-поле, далеко в песке тонет последний город. И тени от ушедших в пространство кораблей, оставшиеся на выеденных солнцем плитах. Тени, тени, только тени, как от людей.

И пачка сигарет в кармане как знак того, что надежда еще осталась.

Эта песня кончилась, а мне ее сразу захотелось заново послушать. Но Анна не стала повторять, сидела на пне и лениво брякала пальцем по струнам, брым-брым, брым-брым.

Я думал, что Дюшка обязательно что-нибудь скажет, но он молчал, смотрел в точку. Тоска, и надежда, и еще что-то там было, я не понял.

Наверное, Анна поняла, что песня нас потрясла. Она еще немного побрякала по струнам и стала следующую песню петь.

А мы стали слушать.

Другие песни Анна пела таким же равнодушным и пустым голосом. Но почему-то именно такой голос как-то усиливал в песнях всю суть, весь смысл, что ли. Я слушал и видел, про что она пела, но все равно первая песня у меня в голове так и вертелась. Я видел летное поле, и через него шагал человек с кожаным чемоданом, и звездолет разогревал двигатели и целился верхушкой в небо. А смерть стояла под синим ночным фонарем и аккуратно записывала что-то в толстую клетчатую тетрадь.

Глава 7 Семь самураев

Вту ночь в подполе дрались мыши.