Звезда по имени Алголь

Раздалось громкое шипение (Веретёнкин даже испугался.) Это Григорий Тимофеевич с шумом тянул носом воздух.

— Тво-я ру-ко-пись?! — протянул он дрожащим не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха голосом. — Я надеялся, что это рукопись кого-то из великих. Льва Толстого, например. Или Чехова. Не-ет, это ещё более бесценное творение! Самого Ивана Веретёнкина! Ну что, великий ты мой? — уже более благодушно похлопал он школьника по плечу. — Хочешь, чтобы я это прочёл? — Григорий Тимофеевич взглянул на часы и после некоторого колебания взял у ученика листы. В пустом классе он бросил листы на стол и сел. Веретёнкин замер в дверях.

— Р-рукопись, — хмыкнул учитель. — Ну, братец, насмеши-и-ил!

Он приподнял за уголок верхний лист и с пафосом, точно со сцены, прочитал:

— «Рассказ»! Что ни слово — то и подарок! Ты бы уж, Веретёнкин, прямо с романа начинал, чего мелочиться! Глядишь, к окончанию школы собрание сочинений выпустил бы. А если говорить серьёзно, сколько раз ты, Веретёнкин, переписывал своё творение? Мне просто интересно знать.

— Три, — с надеждой в голосе ответил тот.

— Три-и, — с подчёркнутой грустью повторил Григорий Тимофеевич. — Три-и… А знаешь ли ты, Веретёнкин, что Гоголь — Николай Васильевич — переделывал свои рассказы до восьми раз. Хемингуэй… тридцать девять раз переписывал окончание романа «Прощай, оружие!». А Веретёнкин — три. Да тебе, Веретёнкин, и пятьдесят три не повредит! Но даже тогда не известно, получится ли что-либо стоящее. А ты уж с ходу — «Рукопись»! Рукопись, дружище, это когда она хранится веками.

Наконец он принялся читать. Веретёнкин почти не дыша следил за выражением его лица. Однако по лицу учителя ничего нельзя было понять.

Но вот он пробежал глазами последнюю страницу, распрямился и, ни слова не говоря, уставился в окно. Веретёнкин стоял ни жив ни мёртв, ожидая приговора.

— Вот что, мой драгоценный Веретёнкин, — с расстановкой произнёс учитель, поднимаясь из-за стола. — Что я тебе посоветую? Снеси-ка ты эту свою рукопись в «Костёр».

Веретёнкин остолбенел:

— В костёр?..

— Да-да, в «Костёр». Смело неси в «Костёр», — хладнокровно подтвердил учитель, направляясь к выходу.

— Григорий Тимофеевич…

— В «Костёр», голубчик, неси в «Костёр»! — донеслось уже из глубины коридора.

В школьном дворе пахло горьковатым дымком: дворничиха тётя Клава жгла опавшие листья.

Прислонясь спиной к шершавому стволу дерева, Веретёнкин глядел на дымную кучу с вырывающимися из неё редкими, как будто пыльными, язычками пламени. Когда листья разгорелись сильнее, он приблизился и остановился у огня в нерешительности.

«Бросить? Или не бросать? — мысленно спрашивал он, словно обращаясь к костру. — Я ведь так переживал над этим рассказом… Но Григорий Тимофеевич всё же лучше знает».

Костёр обдавал его едким, слезоточивым дымом и волнами жара, точно отгоняя от себя. Но Веретёнкин не уходил. Зажмурясь, он вдруг быстро наклонился и положил на самую вершину пылающего холма пачечку бумаги. Тотчас от неё повалил дым, белый по краям и горчично-жёлтый в середине. Края листов стали быстро чернеть, коробиться. Верхний лист шевельнулся и вспыхнул, свернувшись в трубочку. Вслед за ним свернулся и вспыхнул второй, третий… Охваченные пламенем страницы быстро скатывались, обугливались и рассыпались. Могло показаться, будто огонь перелистывает рукопись, будучи её последним читателем.

— Ты что там, Веретёнкин? — прокричала от соседнего костра дворничиха. — Никак дневник спалил? С двойками?

Веретёнкин повернулся и побрёл прочь.

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ

Пятиклассники Петька, Ванька и Стёпка удрали с уроков. До завтрашнего дня, когда придётся объясняться с учителями, было ещё далеко и можно наслаждаться свободой в заснеженном парке.

— Играем в царя! — выкрикнул Петька, самый рослый из троих.

Снег хорошо лепился, и из него сделали трон. Кто в борьбе захватит трон — тот и царь. Почти всегда царём оказывался Петька, иногда Ванька, а Стёпка — ни разу. В конце концов трон развалился, и Петька с Ванькой соорудили новый, двойной, и оба стали царями.

— Я царь Пётр Первый! — провозгласил Петька.

— А я — Иван Грозный! — подхватил Ванька.

— А ты будешь Стенькой Разиным, бунтовщиком! — объявили они Стёпке. — Поднимай восстание и свергай нас!

Степан Разин поднял восстание и попытался свергнуть Ивана Грозного, но тот ухватился за Петра Первого, и двоих их не удавалось сдвинуть ни на сантиметр. Бунтовщик остановился, не зная, что делать дальше.

— Ну нападай же! — поощрял его Пётр Первый.

— Не хочу.

— Ну тогда мы тебя изловим, разбойника, и отсечём голову! — закричали самодержцы. В считанные минуты они поймали неуклюжего в пухлом пальто Разина и казнили — так хватили сумкой по шее, что развязавшаяся ушанка отлетела на несколько метров. Степан кое-как нахлобучил её, подхватил допотопный портфельчик и решительно зашагал прочь.

— Стёпка, погоди, — догнали его ребята. — Ну стой же! Вот псих.

— Слышь, Стёп. Ну хочешь, поиграем во что-нибудь другое? — миролюбиво предложил Петька. — О! Придумал! — обрадовался он. — Играем в Ледовое побоище!