Зубы Дракона

Ланни видел, как то же самое происходило на нескольких митингах. Фюрер загорался от своих собственных слов. Он переходил к действию от собственного красноречия. Сейчас, сейчас наступил момент, чтобы свергнуть этих врагов Фатерланда, чтобы наказать их за совершенные ими преступления. Головы покатятся с плеч! Оратор перестал оставаться добрым и разумным перед представителем двух этих вражеских государств. Возможно, он думал, что Ланни, услышав всю историю Версаля, о репарациях и голодной блокаде, вторжении в Рур, союзе с Польшей и обо всем остальном, теперь должен полностью стать его сторонником. Долой притворство, что фюрер нацистов не ненавидит французов за их жадность, англичан за их высокомерие, американцев за их новоявленные притязания, большевиков за то, что они кровожадные монстры, евреев за то, что они порождения ада. Короче говоря, он стал, тем неистовым человеком, которого Ланни и Рик впервые услышали в пивной Бюргербройкеллер в Мюнхене семь лет назад. Ланни тогда сказал: «Надо признать, что он искренен», а Рик ответил: «Как и большинство лунатиков».

Никто не мог сказать, как долго это бы продолжалось. Но экономка открыла дверь и произнесла: «Verzeihung, mein Fuhrer. Herr Strasser.[47]» За ней незамедлительно вошел крупный мужчина в форме СА. У него были крупные и грубые черты лица, несколько выпуклый нос, опущенный рот с глубокими линиями по бокам. В соответствии с установленным порядком, с которым Ланни был знаком, он должен был остановиться в дверях, щелкнуть каблуками, отдать нацистский салют и крикнуть: «Хайль Гитлер». Вместо этого он подошел, беззаботно промурлыкав: «Grufi Gott, Adolf[48]». Это означало, что он был старым другом и выходцем из Баварии.

Посетители были просто поражены ответом фюрера, сравнимым с силой удара: «Ты не ведёшь себя как друг, и поэтому с тобой не будут обходиться, как с другом!» Оратор поднялся на ноги и, указывая обвиняющим перстом на вновь прибывшего, продолжал: «Запомни, раз и навсегда, с меня достаточно твоего неповиновения. Продолжай на свой страх и риск!» Это неприятно поразило крупного человека, и он разинул свой большой рот.

Стал бы фюрер нацистов так грубо и резко нападать на подчиненного, если бы он не имел на то оснований? Нельзя сказать. Но изумление и растерянность герра Штрассера были очевидны. Он открыл рот, как бы спрашивая, что случилось, но потом он снова закрыл его, потому что он не получил ни единого шанса. Гитлер продолжил свою тираду, он бросился на человека, но не для того, чтобы ударить, а чтобы потрясти обвиняющим перстом в нескольких сантиметрах от его большого носа, с криком:

«Твои интриги известны! Твоя наглость возмутительна! Твои публичные высказывания являются призывом к измене, и если ты не изменишь своего поведения, будешь изгнан. Иди и присоединяйся к Schwarze Front[49] твоего брата и другим замаскированным коммунистам и негодяям! Я — Я, Адольф Гитлер, я фюрер НСДАП, и это я определяю политику. Я не потерплю оппозицию, мне не нужны дискуссии, мне нужно послушание. Мы находимся в разгаре войны, и я требую преданности, я требую дисциплины. «Zucht! Zucht! Zucht!»[50] Это было одно из тех многих немецких слов, которые требуют очистки горла, и бедный Штрассер вздрогнул, как будто от дождя мелких брызг.

— Адольф, кто наговорил тебе на меня? Он вставил фразу в то время, как у фюрера перехватило дыхание.

— Это мое дело знать, что происходит в моем движении. Неужели ты думаешь, что ты можешь выражать неуважение к моей политике, и твои слова не дойдут до меня?

— Кто-то лжёт, Адольф. Я сказал только то, что говорил тебе: что сейчас время для действий, и что наши враги ничего больше не желают, как задержки, что они могут ослабить нас своими интригами.

— Они ослабляют нас из-за высокомерия и своеволия моих собственных партийных чиновников, потому что эти самонадеянные осмеливаются возомнить себя авторитетными мыслителями. Я и только я думаю за национал-социалистов. Я и только я приказал вам держать язык за зубами — Maul halten[51] — и повиноваться моим приказам, следуйте моим установкам, а не своим собственным глупым понятиям. Твой брат сам превратился в преступника и поставил себя вне закона из-за такого же высокомерия.

— Оставь Отто, Адольф. Ты знаешь, что я порвал с ним. Я не вижу его и не имею с ним никаких дел.

«Ich geb» n Dreck d'rum!»[52] — воскликнул Адольф; он говорил уже на таком немецком. Перейдя на баварский диалект, он добавил: «Das ist mir Sau-wurscht!»⁶².

Он горячился дальше: «Вы остаетесь в партии и продолжаете агитацию Отто в пользу отвергнутой политики. Я капитан этого корабля, и не нужно экипажу говорить мне, что делать, а нужно делать то, что им говорю я. Еще раз, я требую единства перед лицом наших врагов. Поймите меня, я приказываю! Я говорю, как ваш фюрер!»