Зовите меня Апостол

Сглотнул, встряхнулся — вспомнил наконец, зачем приехал.

— Извини, Апостол. Глупо, правда? Шеф полиции, а развезло из-за мизинца!

Зря он в эту сторону загнул — только хуже будет. Но опомнился вовремя, решил тему не развивать и в грудь себя не бить. Тут же принял позу сурового полицейского, но слегка переборщил: подбоченился чересчур уж вальяжно — на манер модели, репетирующей показ нижнего белья перед зеркалом.

— Апостол, тебе попадалось дело, э-э… в общем, тебе случалось расследовать, э-э, — Нолен сглотнул, — ритуальное убийство?

Вот так мы с Молли очутились среди ночи на заднем сиденье патрульной машины. Ехали молча, глядели на проносящуюся за окном цепочку фонарей. Было неловко за себя и за Нолена. Тот чуть зубами от стыда не скрежетал.

Я даже вздохнул с облегчением, когда мобильный зазвонил снова.

— Привет, Апостол! Это Альберт. — Ага, смущается, стыдно ему за звонок позавчерашний. — Поздно, конечно, но я все-таки решил набрать твой номер. Думаю, не застану, так сообщение оставлю. Ты не слишком занят?

— Вообще-то я в приемном отделении больницы.

— Ох… Что стряслось?

— Да так. Слушай, у меня времени нет, проктолог мне уже рукой махнул, подзывает.

Молли ущипнула меня за руку.

— Я про Церковь Третьего Воскресения, — сказал он нерешительно. — Я о них знаю. Нашел многое, когда собирал материалы для последней книги. Они из так называемых сект «христианской идентичности».

Я кое-что знаю о политике идентичности, да и о евангелическом христианстве — тоже. Неудивительно, что их дитятко настолько ублюдочное.

— Ага, ткну-ка я пальцем в небо: превосходство белой расы, верно?

Артистичная пауза.

— Знаешь, при чем там «третье воскресение»?

Хороший вопрос. Умею же я не замечать очевидного.

— Альберт, я не знаю. У них всех названия дурацкие — наверное, чтобы отличить свой сорт расизма от других. Рынок подобной дрянью завален.

— Они верят: второе пришествие уже случилось. Потому и «третье воскресение».

— Значит, они считают, что Иисус уже являлся?

— О да. И звали его Адольф Гитлер.

Когда-нибудь ощущали, как ваш рассудок писает в штаны? Мне с самого начала казалось: в мутную водичку ныряю, и глубоко. А теперь выясняется: про ласты-то и забыл.

— Это шутка?

— Если бы. Ты поосторожней, хорошо? Они с виду — стадо баранов, но среди них попадаются настоящие фанатики. Насколько я знаю, они большей частью друг по другу работают, но все-таки…

Как мне нравится слышать это «работают» от штатского! Гребаный зомбоящик всем забивает головы отравой.

— Бедный Альберт! Без меня твоя жизнь лишится смысла…

— Апостол, ты зря так несерьезно. Их нельзя недооценивать — до сих пор так и не смогли выкорчевать. И знаешь почему? Посмотри на любой школьный двор, поймешь. Мы — прирожденные мелкие наци.

Ну да. Я никогда не верил в чушь про маленьких невинных ангелочков, даже когда сам был одним из них. Дети — мелкие злобные засранцы. Неумехи. И пьянеют мгновенно.

— Нехило — Гитлер в ипостаси Иисуса.

— Я же тебе говорил: верить можно в любую чушь. Главное — обертка поцветастее.

Да уж, иногда откровение падает на рассудок кирпичом, и интеллект плавно уходит в пятки. Какой же я был идиот! Аж волосы дыбом встали.

— Ага, ага, теперь дошло. Значит, главный грех у них…

— Смешение рас! — ожидаемо провозгласил Альберт.

Люди повернуты на чистоте. Я одно время встречался с Брендой Окпозо, профессором социальной психологии, преподававшей религиоведение в Нью-Йоркском университете. Красивая и злоязыкая — как раз по мне девочка. У нее постоянной ставки не было, ей платили за часы преподавания, и я безудержно зубоскалил над ней, обзывая «почасовой» и норовя заплатить. Так вот, она сказала: в человеческом мозгу есть специальные области, ответственные за соблюдение чистоты. Даже когда мы ничего не знали о микробах, уже их инстинктивно избегали. После явились культура и педагогика, и в детях теперь можно воспитать глубочайшее, до тошноты, отвращение к чему угодно.

Мы все просто свихнулись на чистоте.

Смешно, но разошелся я с доктором Брендой Окпозо из-за пустякового спора о презервативах, переросшего в глобальную ссору. Я острил тогда, болтая с приятелями: «Сбрендила девушка». Вбила в голову, что презервативы — еще один культурный вывих, следствие патологического пристрастия общества к чистоте. И конечно, лучший способ избавиться от резинового ярма — отдаться врачам: пусть вовсю колют вены и берут кровь на анализ. А гондоны — в окно. Я в то время был на мели, в полном прогаре. Она предлагала заплатить, а я из гордости не согласился. На прощанье сказала: «Поверить не могу: ты предпочел мне резинку для члена».

И ушла. Случилось это 3 октября 2002 года. На удивление, не такой уж плохой день. Никакой, в общем-то. Слишком абсурдный, чтобы быть плохим или хорошим.

Я наклонился, чтобы поговорить с Ноленом через щель в стеклянной перегородке, разделявшей салон.

— Калеб, у меня пара вопросов. Можно?

В зеркале заднего вида я увидел его лицо и понял: знает он, о чем хочу спросить. Подслушал ведь мой разговор с Альбертом. Заерзал нервно, глаза забегали.

— Спрашивай.