Зовите меня Апостол

А вот тут, мистер доктор, мы подходим к самому важному. Вот он я, приподымаю полог тайны, смотрю на вечную красоту, запечатленную в мимолетном, созерцаю истину, превосходящую любые слова. И что?

Мне всего лишь хочется потрахаться.

Тут мобильник изрыгнул гитарный аккорд, и Молли открыла глаза. Заморгала, свернулась калачиком, дрожа. Посмотрела сонно на мое лицо, затем — на моего вздыбившего простыню дружка.

— Апостол? Что за херня?

Я потянулся за мобильным.

Молли отползла, по-рыбьи трепыхаясь, щелкнула выключателем — комнату залил свет.

Я прикрыл глаза рукой, стараясь сосредоточиться на голосе, мямлившем в трубке.

— Апостол, это Нолен. Я скоро у вас буду. Позвонил, чтобы предупредить.

— Скоро буду?!

— Да ты, ты… у-у, мудак драный, у меня аж озноб по коже! — прошипела Молли.

Сжалась, простыню к шее притянула — щурящаяся, кривящаяся фурия в копне спутанных волос.

— Вы знаете, сколько сейчас времени? — буркнул я шефу Нолену.

— Извините, — выдал он простодушно. — Но тут, в общем, хлопот выше крыши.

А Молли все неистовствовала.

— Ты что, дрочил на меня?

Я шлепнул ее по голове подушкой.

— Нашли что-то? — спрашиваю.

— Еще один. Мы нашли еще один.

Молли изображала театр одного актера. Воздела руки в картинном отчаянии, на лице — абсолютное, вселенское отвращение.

— Подумать только, пока я спала, он, он…

— Что? — спросил я в трубку. — Еще один палец?

Молли наконец, заткнулась и прислушалась.

— Нет. То есть да, но с ноги. Мизинец, — сказал шеф Нолен.

Мы едва успели одеться, когда по окнам мазнуло светом — Нолен прибыл. Молли еще поскалилась сонно, недовольная — ни доругаться не дали, ни доспать, — но оделась, натянула белую блузку и джинсы.

Когда ноленовские фары погасли, я сказал: «Слушай, Молли, я не дрочил, честное слово. Я любовался».

— Апостол, не сейчас.

— Врать не буду: вздрочнуть хотелось, — добавил, подходя к двери.

Открыл, не дожидаясь звонка, — церковный пикник меня слегка взвинтил.

— По-твоему, я должна расплыться от такого комплимента?

— Малышка, да я от тебя просто без ума. Так и съел бы. Привет, Калеб!

Явившийся к вам на порог коп — зрелище неприятное и устрашающее, в особенности ночью. Нолен был исключением — уж очень смахивал на преисполненного энтузиазма и вечной озабоченности провинциального дурачка в форме вроде Барни Файфа.[46] Был взвинчен, двигался неуклюже, говорил невпопад.

— Не хотите ли проехаться со мной в участок?

Ни дать ни взять — мальчишка, растерянный старшеклассник-головотяп, которого угораздило учинить конфуз городских размеров. Стоит в тусклом свете фонарей, лицо перекошено, глаза блуждают, будто страх свой обеими руками запихивает внутрь, а тот все лезет и лезет. Напомнил мне Буша сразу после 11 сентября 2001 года, еще не помолившегося и не придумавшего, как выпутаться из ловушки, уготованной судьбой.

— Этот палец, он был… в общем, это Дженнифер палец, — замямлил, почесал загривок, посмотрел страдальчески вверх. — А теперь еще и с ноги палец… это убийство, точно убийство…

Замолк, будто обессилев. А в глазах так и светилось: «Убийство! Убийство!»

Я понял — или мне это только показалось, — к чему он клонит. Ладно, бедняге в самом деле уже невмоготу. К тому же у меня изрядный опыт выдачи людям скверных новостей. Мастерство, отточенное практикой. И кстати, частному сыщику всегда полезно лишний раз угодить властям.

— Калеб, все в порядке. Я с утра первым делом позвоню Бонжурам.

Калеб просиял.

— Апостол, спасибо. Вы очень, очень мне помогли… Я понимаю, мне в любом случае придется с ними говорить… раньше или позже, конечно… Но я… я… — Тут глава полиции Нолен отчетливо всхлипнул — наверняка разговор с Бонжурами занимал не первое место среди его страхов. — У меня не получается… не умею я, понимаете, проигрывать…

Интересно, я что, единственный с самого начала считал ее мертвой?

Нолен схватился за нос, будто желая высморкаться.

— Я… В общем, я…

Да он же плачет!

Ну, бля.

Наверное, дело в Голливуде, в идиотской непрерывной долбежке по мозгам. Главное — поверь в себя, и все получится. Вот же мать твою. Беда не в том, что Нолен плаксив, будто чувствительный балерун. Беда в отравившей его мозги дурацкой идее: дескать, стану кем угодно и смогу все, что захочу, если подолблю как следует. В детстве впечатлительному малышу Калебу вскружили голову большими солидными словами: справедливость, правосудие, торжество закона. Ему бы ходить научиться, не спотыкаясь, а он лупал глазенками и витал в облаках.

— Это я от стресса, — объяснил бедолага, всхлипнув.

Попробовал улыбнуться — получился оскал.

— Калеб, старина, все нормально, — заверил я, ободряюще улыбаясь.

В Ираке — на первой войне, при Буше-старшем — я выучился утешать тех, кому от впечатлений снесло крышу.

— Калеб, цирк еще только начинается. Все будет нормально, все получится, если спокойно, размеренно, по порядку и без эмоций.

— По порядку и без эмоций, — повторил он, тяжело дыша, будто нырять собрался и легкие вентилировал.

В лицо Молли он старался не заглядывать: на нем читалась откровенная жалость, для мужского самомнения жгуче невыносимая.