Зов серебра

А Горыныч обернулся, словно почувствовал постороннее присутствие. Услышать ее он точно не мог, потому что земля гасила звук шагов, а сама Ева невольно старалась передвигаться очень тихо. Такое уж это было место – располагало к тишине.

– Ты… – Вблизи цвет его глаз был еще удивительнее. Словно бы создатель его не поскупился одновременно на бирюзу и золото. Золота больше ближе к зрачку, бирюзы – к краю радужки. – Ты только не бойся, – сказал и улыбнулся. – Ты же смелая и сильная. – От улыбки золота стало больше, а бирюза почти исчезла. – И очень красивая.

Еще никто не называл Еву красивой. Ни один мужчина, даже Гера. А незнакомый, совершенно посторонний Горыныч назвал. И улыбаться перестал. Теперь он смотрел на Еву снизу вверх, очень пристально, почти требовательно. Так, что, несмотря на жаркий день, сделалось вдруг зябко до дрожи.

– Не нужно тебе было приезжать.

– Почему? – Ей бы развернуться и уйти, а она стоит и разговаривает с бедным юродивым мальчиком. Точно его слова имеют хоть какое-нибудь значение. – Почему не нужно было приезжать?

– Потому что он тебя ищет.

– Кто меня ищет? – Ева сделала осторожный шажок навстречу Горынычу.

– Он причиняет боль. – Носок обшарпанного ботинка все-таки задел гребень волны и тут же потемнел от воды. – Он очень опасный.

Горыныч уперся ладонями в дощатый настил, неловко, не с первой попытки поднялся на ноги.

– Про кого ты говоришь? – Ей понадобилось время, чтобы вспомнить настоящее имя Горыныча. – Кто опасный, Гордей? Кто меня ищет?

– Меня давно уже никто так не называл. – Горыныч снова улыбнулся. – Только Амалия, но Амалия не считается. А у тебя получается очень красиво. Гор-дей… – повторил он по слогам и хлопнул в ладоши. – И ты сама очень красивая. – На бледных, покрытых редкой рыжеватой щетиной щеках вспыхнул смущенный румянец. Вот она и заполучила первого кавалера. И не беда, что кавалер этот немного не в себе, зато какой искренний.

– Змей тебя не любит. Он ничего не говорит, но меня не проведешь, я все-все знаю. – Улыбка Горыныча сделалась хитрой. – Я с ним договорюсь, наверное. Сумею его убедить, что ты хорошая. – Он немного помолчал, а потом добавил: – И красивая.

– Кто такой змей? – спросила Ева и сделала шаг назад. Приближаться к Горынычу расхотелось. Нет, она его не боялась и не ощущала особой неприязни – просто сила привычки. От незнакомцев, особенно невменяемых, лучше держаться подальше. – Это кличка такая, Гордей?

– Ты красивая, а он страшный. У него глаза такие… – Горыныч взмахнул рукой, словно прочертил в воздухе невидимую вертикальную линию. – И видит он ими не так, как мы с тобой. По-другому видит. И слышит по-другому. То есть совсем не слышит, но все равно слышит. Чувствует все вот тут. – Он постучал указательным пальцем себя по виску. – Это так странно. Никто его не понимает, а я понимаю. Мне кажется, что понимаю. Но он не любит со мной разговаривать. Он вообще не разговаривает.

– Это он девушек убивает, Гордей? Этот змей?

Дурачок он там или не дурачок, а мог ведь что-нибудь и видеть. Вот такой ненадежный свидетель, у которого каша в голове.

– Змей убивает… – Тонкие губы задрожали, искривились, по впалой щеке скатилась крупная слеза. – Мне не нравится, когда он убивает. Это плохо! Каждая тварь имеет право на жизнь… каждая тварь… – За первой слезой скатилась вторая, и Ева испугалась, что сейчас с Горынычем случится новая истерика. Или криз. Ее собственные истерики доктор Гельц деликатно называл кризами. В такие минуты Еву могли успокоить единственно возможным способом – инъекцией, надолго сбивающей с ног, вышибающей из беснующегося тела беснующуюся душу. А как утешить Горыныча? Возможно ли в его случае хоть какое-нибудь утешение?

– Гордей, – сказала Ева шепотом и протянула руку. Нет, она не собиралась к нему прикасаться. Это был жест доброй воли, только и всего. – Гордей, все хорошо, не надо плакать. Пожалуйста.

Наверное, это было чудо. Никогда раньше Еве не доводилось выступать в роли утешителя, не думалось даже, что из этого выйдет что-то стоящее. Однако же вышло: Горыныч перестал плакать, посмотрел на нее ясным взглядом, теперь уже бирюзовым, а не золотым, и улыбнулся.

– Ты добрая, – сказал так же шепотом. – Меня мало кто жалеет. Здесь, на острове, только Амалия. У Амалии внутри туман. – Горыныч ткнул себя пальцем в грудь, словно показывая, где туман. – А ты светишься вся. Он говорил, это из-за серебра.

– Гордей, кто говорил? – Показалось вдруг, что не нужно ей в Кутасовскую усадьбу, что ответы на свои вопросы она сумеет найти прямо тут, у блаженного. Надо только правильно сформулировать вопросы, а потом интерпретировать ответы.

– Крови было много… Все руки в крови… – Горыныч посмотрел на свои широкие, в мозолях ладони. – Я виноват! – выкрикнул он вдруг так громко, что со старой сосны с истеричным карканьем сорвалась в небо стая воронья. – Это я его убил…

– Гордей…

– Виноват! Виноват!! Виноват!!!