Зов пустоты

Людивине пришлось за секунду оценить состояние похитителя. Покориться ему и открыть путь неистовству, которое приведет к смерти? Отказаться и разъярить его, рискуя тем, что он набросится на нее? Ей не хватало информации. Она попробовала сделать упор на это слово:

– Я знаю, что вы меня наполните. Вот почему вы ждете, пока я совсем не высохну. Чтобы меня залить.

Использовать его слова, проникнуть в его фантазии, чтобы проще было ими управлять.

– Еще, – потребовал он, как ребенок.

Людивина сжала зубы. Он ничего ей не говорил. Его интонация отчасти терялась за толстой стеной. Но ей точно не хотелось, чтобы он вытащил ее отсюда. Если он ее увидит, если коснется ее, если их ничто не будет разделять, все тут же закончится, он не станет сдерживаться.

– Еще! – рявкнул он, на этот раз уже в ярости.

– Я… я… я мразь, – тут же забормотала она, лишь бы поддержать диалог. – Я ваша мразь. Мелкая шлюшка. Которую вы пронзите своим членом.

На этот раз она старалась казаться послушной, чередуя горячее и холодное. И добавила дрожи в голос:

– Но я не позволю себя убить. У меня больше нет сил кричать, но я стану отбиваться как фурия!

Пусть он почувствует, что она еще не дозрела, еще не выбилась из сил, но уже слабеет. Пусть ему захочется подольше подержать ее в этой дыре, чтобы она изнемогла, чтобы стала сговорчивее. Он не был некрофилом, не хотел насиловать труп, он ценил жизнь, наслаждался властью, жестокостью и ее действием на жертву. Он хотел полностью подчинить ее, хотел, чтобы ее унизительный страх наполнил его всесилием.

– Еще раз скажи эти слова, скажи, что я тебя наполню! – занервничал он.

В его тоне Людивине послышалась лихорадочность… его дыхание стало резче.

Он возбуждается.

Нужно ли продолжать?

Снова послышался шум. Он что, встает?

– Я поняла, что вы изольетесь в меня, – ответила Людивина, боясь, что он может перейти к действиям, если не получит то, чего хочет. – Вы сомнете мою грудь, вцепитесь пальцами в живот, возьмете меня, как собаку.

Часть ее мозга оценивала риск, выбирала тон, а другая часть использовала весь опыт работы с отъявленными извращенцами, чтобы найти верные слова. Она вспоминала всех, кого арестовала, все сообщения в сети, которыми эти психи обменивались между собой или рассылали женщинам, девочкам… Эти сумасшедшие использовали точные грубые описания своих сексуальных отклонений.

– Продолжай, – потребовал он спокойнее.

Людивина сглотнула поднявшуюся желчь.

– Я знаю, что вы в меня ворветесь, раздвинете мне бедра и вонзитесь глубже, а я буду плакать. Я это поняла.

Она не открывала глаза. Кулаки сжимались.

– Да, еще.

– Вы извергнетесь в меня, навалитесь всем весом, мои груди будут качаться от каждого толчка, вы сделаете мне больно, проникая глубоко в мою киску… Сначала я буду сухой, очень сухой, но вы будете наполнять меня с каждым ударом, заставите меня лопнуть, мои складочки раскроются, так сильно вы пробуравите меня…

Она собиралась резко сменить тему, напомнить, что не готова, что бунт разрушит его мечту о полном подчинении, но тут услышала шумное дыхание и поняла.

Он дрочит. Этот урод сейчас кончит!

Если ей удастся довести его до оргазма, она выиграет немного времени, пока непристойное либидо не овладеет им снова.

Вся мерзость этой сцены вдруг обрушилась на нее: она заперта в темноте, израненная и измученная, желудок сводит от ужаса, но при этом пытается добиться ничтожной отсрочки, играя с извращенцем в его больную игру.

Но жизнь того стоила. Хотя бы еще час…

– Вы меня долбите спереди и сзади, – продолжила она, – очень глубоко, и мне будет больно, очень больно, вы ухватитесь за мою задницу, я буду стонать у вас в руках, в моих глазах ужас, но тело подчиняется…

Она запретила себе представлять то, что говорит, сосредоточившись на подборе слов. Он часто говорил «наполнить» и «залить», и она сделала вывод, что эти слова важны: ему хотелось выплеснуться, утопить ее в сперме, то есть в своей силе, в своем могуществе. Она играла с этими образами, подбирала синонимы, старалась описывать их обоих, повторяла, что она будет в его власти. Она добавила унижения, которым он подвергнет ее, словно неживой предмет. Он ненавидел женщин. Она описывала унизительные сцены. Жестокие. Она была для него живой куклой с покорным, испуганным взглядом, стонавшей от боли.

Страшно болел живот, спазмы усиливались.

Он двигался за стеной. Снова и снова.

Хриплый рев дал Людивине понять, что все кончилось.

Она замолчала, с тревогой ожидая продолжения.

Он выдохнул, что-то пробормотал себе под нос.

И ушел.

Людивина уткнулась лбом в колени.

Она выбила себе небольшую отсрочку.

32

Небо над Парижем затянуло пепельным саваном, сквозь который вот-вот должны были прорваться и обрушиться на город потоки слез.

Сеньон, Гильем и Людивина дописывали в своем кабинете последние отчеты, перед тем как разойтись по домам на выходные, как вдруг шум заставил их подскочить с мест. Это был глухой металлический рокот – как они потом поняли, рев мотора, набирающего обороты перед ударом.