Зов черного сердца

– Здравствуй, – первым шагнул к нему Жора, протягивая по привычке руку. Пацан осторожно положил свою ладонь сверху, но почти сразу отдернул. Иногда прикосновения к живым им невыносимы, особенно к тем, которые обречены на скорую смерть.

– Я тебя ждал. – Пацан сел на траву, поджав ноги на турецкий манер. Жора повторил за ним, правда поджимать ноги не стал. – Здесь теперь совсем скучно, никто не приходит. Даже он не появляется.

– Кто он? – Жора понимал, вряд ли пацан ответит, так и вышло.

– Не знаю, говорил же. Просто я его не чувствую почти.

– Это хорошо или плохо?

– Это – никак. Он не человек, как ты, и не мертвец, как я. Он другой. Опасный и злой.

Жора вспомнил, зачем вообще на стройку пришел. Надеялся найти малого. Если тот по ночам сюда шастал, авось и теперь пришел. Друзей у него точно нет, остается только тайное убежище вроде такого.

– Слушай-ка, пацан, ты тут не видел…

– Никого не видел! – рявкнул тот. – Ты меня вообще слушаешь?

Пацану явно оставалось все меньше времени до полного превращения в завывающий сгусток тумана, ненавидящий все и вся, но даже не осознающий собственной ненависти. Он и себя скоро перестанет отождествлять с когда-то живущим на земле. Жаль было Жоре пацана, а как помочь, он не знал.

Пацан тем временем, не меняя позы, взлетел, подплыл к Жоре. Вытянул руку, прощупывая, нет ли обжигающих защит на его пути.

– Я покажу, – сказал тихо. – Как тогда показывал. Готов?

Жора только и успел кивнуть, ожидая вновь увидеть серое солнце без лучей, а оказался в густой траве, почти в такой же, как здесь.

Или и впрямь в такой же?

С корабля они сошли уже вдвоем. Антип выглядел неважно и Лука было решил, что до монастыря он не доберется, сподобит Господь в лесу брата схоронить.

Какова же была его радость, когда, ступив на твердую землю, Антип воспрянул, лицом посвежел, на щеках румянец заалел.

«Хороший знак!» – решил Лука, спеша к поджидавшему их извозчику.

Еще два дня – и они дома!

Жаль, Петр не дотерпел, отдал Богу душу прошлой ночью. И опять им не позволили забрать тело, чтобы земле предать по всем канонам. Петр уж больно мучился, пусть недолго, да люто. На последнем издыхании и вовсе умом от боли тронулся, проклинал и братьев, и монастырь, кричал не своим голосом:

– Вернулась кошка к котятам, так их уже крысы поели! И вы – крысы! Бегите, крысы! Кыш!

Антип всенощную в одиночку отстоял, все ждал просветления. Петр, сказать стыдно, под себя ходить начал и все, что выгребал, в Антипа швырял, обзывал его крысой и пропащей душой. Когда отмучился болезный, тут все с облегчением выдохнули. Грех, конечно, большой грех, но Лука несколько раз за ночь сам просил у Небес Петра прибрать от мучений.

Дорога до монастыря стелилась лентой атласной, никаких неудобств и лишений, вмиг домчали, вроде сильно раньше положенгоо даже.

Когда уже монастырские стены показались, Антип, не дожидаясь, пока возница вожжи натянет, с телеги соскочил и давай землю целовать. Уж столько в нем радости и задора вдруг взялось, что до греха недалеко. Лука и сам едва искушению не поддался, и только тронул за плечо мужика с косматой бородой, мол, пошипче бы, голубчик.

У самых ворот Лука стянул с головы скуфью[2], поклонился в пояс, крестным знамением себя осенил и велел вещи сгружать. Сам толкнул ворота, вошел.