Зорге

Мияги нередко рисовал портреты военных – людей весьма честолюбивых, порой до порочного тщеславия, и хвастливых до преступной разговорчивости. Некоторым моделям Мияги казалось, что с ним, абсолютно штатским, можно без опаски обсудить вопросы военной политики империи, пожаловаться на задержку в продвижении по службе в связи с проблемами на китайской войне или выразить надежду на то, что следующий портрет мастер напишет после возвращения офицера из Маньчжурии. Молчаливый, но поддакивающий художник представлялся военным идеальным слушателем: рисовал красиво, ордена выписывал ярко, сурово сдвинутые брови и поджатые губы на портретах отлично передавали глубокий самурайский дух, а потому офицеры его рекомендовали друг другу с удовольствием и без опасений. Правда, для общения с ними приходилось по японской традиции много часов просиживать в ресторанах и местных кабачках идзакая, и Мияги даже жаловался, что выпивка вытягивает из него и время, и деньги, и здоровье, но других вариантов разговорить собеседника в Японии было тогда и остается сегодня не слишком много.

Одним из приятелей Мияги стал секретарь генерала Угаки – крупной фигуры в милитаристских верхах. Тактико-технические данные новых минометов от него, конечно, было не получить, но рассказать о военно-политических веяниях он мог немало интересного. «Большая часть информации от этого секретаря касалась внутренней политики, главным образом изменений в японских политических кругах, – вспоминал Зорге. – Кроме того, иногда поступали сведения о японо-советских отношениях и японской политике в Китае, но, разумеется, преобладала информация о проблемах кабинета Угаки. После того как Угаки занял пост министра иностранных дел в кабинете Коноэ, этот источник смог предоставлять разнообразную обширную информацию. Одновременно он сообщил о сильной оппозиции попыткам Угаки сформировать свой кабинет. Когда Угаки был министром иностранных дел, им была передана нам подробная информация о напряженности в отношениях между Угаки и Коноэ по вопросам китайской политики и проблемам создания “сферы процветания Азии”»[661].

Другой знакомый Мияги – Ямана Масами, когда-то сочувствовавший левым, занялся теперь бизнесом на Хоккайдо, а с началом Второй японо-китайской войны этот остров стал важным стратегическим рубежом для подготовки армии к действиям в Маньчжурии и на советском Дальнем Востоке. Агент сообщал своему другу Мияги прежде всего об экономической ситуации на Хоккайдо, а также о масштабах мобилизации на острове, передислокации воинских частей с него в другие регионы, строительстве аэродромов и обо всем, что могло интересовать художника и его токийских товарищей. Ямана познакомил Мияги с другим хоккайдосцем – Тагути Угэнда, когда-то сидевшим в тюрьме за коммунистические убеждения, но теперь, по мнению Мияги, склонным воспринимать в качестве главной движущей силы прогресса только деньги. Тагути жил в Токио, а по делам бизнеса (он торговал пенькой) часто бывал на Сахалине и Хоккайдо, откуда в 1940 и 1941 годах сообщал некоторые интересные сведения. Эта его деятельность, материально поощряемая Мияги за счет средств резидентуры, была впоследствии расценена судом как «шпионаж за военными приготовлениями на Сахалине и Хоккайдо»[662]. Что же касается корыстных мотивов Тагути, то в этом существуют серьезные сомнения: вряд ли человек, готовый на все ради денег, имел настолько сильную волю, чтобы откусить себе язык во время допроса.

Мияги дружил и с правыми, в том числе с одним газетчиком, от которого получал интересную информацию о состоянии дел в ультранационалистических «Тайных обществах» Японии, тесно связанных с Квантунской армией, а также занимавшихся на добровольных, патриотических началах разведкой в Китае и Приморье. От него же приходили любопытные данные об изменении градуса внутренней напряженности в стране в зависимости от степени испытываемых ею политических и экономических трудностей. Этот человек являлся не единственным информатором Мияги, но, как и все остальные, выполнял эту функцию периодически и, судя по всему, вслепую. Полиция впоследствии арестовала семерых субагентов группы, относящихся именно к Мияги, как к групповоду, однако очень сложно сегодня определить, насколько на самом деле эти люди понимали, что они делают, сообщая своему знакомому художнику те или иные, далеко не всегда секретные, сведения.