Золотое сечение

Осенью я порой и не знаю, куда поразъехались мои подопечные, на ком женились, за кого вышли замуж. Редко-редко наскоком встретишь кого в транспорте или на улице — покраснеет, старается отвернуться, особенно если имел у меня на экзаменах худосочные тройки. Небось, теперь стал самостоятельным мастером (странно, что юнец называется «мастером»), прорабом или того выше. Что ему теперь жалкий вузовский ассистент? Так, неприятное воспоминание. С первым снегопадом покрывается память моих учеников белизной забвения, и не помнят они тех дней, когда, волнуясь, начинал я им рассказ о великих строениях, о древней и вечно живой нашей профессии. К осени, после выпуска, не помнят они уже тех моих слов о трех единствах: пользе, прочности и красоте. Они молоды и не знают, как прикипает душа учителя к взращенному ученику. Как тоскливо ему от опущенных при встрече глаз, от пары открыток на день рождения, от небрежно-торопливых кивков из черно-лаковых автомобилей, в которых на передних справа сиденьях уже восседают наиболее энергичные из бывших учеников…

В этом году пришествие снегопада было особенно горько для меня. Легко, не простившись, даже не позвонив мне на кафедру, уехал из города мой старинный друг — актер и охотник, соратник моего одиночества в этом городе. Он разучивал вслух свои роли, придумывал гримы и жесты, порою за бутылкой крепкого хвастался победами над женщинами. Их у него было много, он жадно влюблялся, страдал, а будучи отвергнут, брал отпуск и бросался в охотничьи загулы. Еще так недавно мы охотились с ним на уток.

…Была холодная октябрьская пора. В лазурном безоблачном небе летели гуси, суматошно кричали на озимях, когда мы безуспешно пытались подползти к ним на рассвете.

Синий-синий кряж гор. Блистательно-зеркальные, словно сделанные из полированной стали, озера. Свист стремительных уток — чиров и свиязей. Лай собаки, которая носится по болоту, поднимая крякв. Друг стрелял и мазал, сердясь на себя, на собаку, и мне было тоже не по себе от его промахов. Я уходил потихоньку к маленькой речушке за бугром и ловил чебаков удочкой, на хлеб они шли охотно. Вечером, возле костра, мы ели с другом уху, потому что дичи нам так и не удалось добыть, и я все хотел сказать ему, что это чепуха — наши промахи, наши неудачи. Будут у нас другие осенины и другая охота. И мы еще своего добьемся. А он все чертыхался, ругал и свое ружье, и бестолковую, взятую у соседа напрокат собаку, и егеря, который нас привел на это место, где ветер сносит уток…

Помнится, что тогда, на той охоте, я все еще верил, что неудачи у нас временны. Друг мой получит хорошую роль, в его театр придет порядочный думающий режиссер, зрители поймут, что и в провинции есть толковые, пронзительной силы актеры. И потом у нас с ним будут новые встречи. В его холостяцкой квартире перестанет пахнуть нестираными носками, застарелой воблой и дешевыми сигаретами. В ней появятся иные женщины — добрее, чем те, которых мы знали. И они не будут предавать нас, а поверят, что мы еще умеем попадать в летящую цель, умеем жить азартно и открыто и нас надо беречь, беречь изо всех сил…

Но друг так и не дождался ни роли, ни режиссера, который бы сумел разглядеть в нем талант. В это лето его сманили куда-то на восток, где жизнь дешевле, зрители простодушнее, и он уехал играть своих злодеев и неудачников, аферистов и сердцеедов, которые были просты и одномерны. Пьесы эти стояли у меня на полке над кроватью, и часто я раскрывал их, чтобы воскресить в памяти голос друга, его манеру играть небрежно и с презрительной усмешкой; он этим словно говорил: «Вот, довели меня, разве я на такое способен?» Так что эта осень была вдвойне тягостна для меня… «Неужели мне всего тридцать пять лет», — думал я в эти октябрьские долгие ночи. Мне казалось, что я прожил уже несколько жизней, и устал от надежд и обманов. Устал от расставаний, от покинувших меня, от равнодушных и безразличных.

И вот долгая бесснежная пора кончается. Холодные заморозки, от которых звенит сухая опавшая листва, уже так надоели, что осени становится стыдно. И тогда в мир приходит обновление.

II

Замечательно, что на свете есть снег. Особенно первый, самый драгоценный, снимающий столько тяжести. Снегопад начинается под вечер, и наше общежитие, корпуса института, весь дымный скрежещущий железом город тонут в волнах густой пелены. Все преображается. Вот ветка, согнувшись под тяжестью мокрого снега, дернулась, упруго распрямилась, сбросив давящий ее груз, и долго-долго раскачивается, словно гордая своей победой над временем, над воспоминаниями.

И я тоже похож на эту ветку в пору снегопада. Я иду в лес, прокладывая первые тропки, а сам уже без боли и горечи вспоминаю Ее…

Вот я стою возле зеленой доски, и в пальцах у меня крошится белый, как снег, кусочек мела. Тряпка легко скользит по стеклянной поверхности доски, и в это отражение я украдкой успеваю разглядеть ее чистое спокойное лицо с зачесанными набок волосами.