Золотое руно

Дмитриев вздохнул как-то потаенно, будто опасался, что за этим вздохом люди услышат слабость, еще не угнездившуюся, к счастью, в его душе, или тревогу, уже поселившуюся в ней, не дававшую покоя особенно последние полгода. Он вслушивался в себя и понимал, что тревога эта далеко не паническая, выбивающая из-под человека твердь, а совсем иная, чем-то похожая на спортивное напряжение нервов, на то здоровое волнение, что охватывает человека перед нелегким, а порой и опасным прыжком. Еще перед отпуском он знал, что скорей рано, чем поздно ему предстоит совершить свой прыжок, сделать свой самостоятельный шаг, где и когда — он еще сам не знал и томился ожиданием. Порой он оглядывался кругом и среди ежедневного производственного людоворота, шума, а порой и криков вдруг понимал, что производство может жить без директорских разносов, вывешенных на стенку приказов о наложенных штрафах, а главное — без того болезненного напряжения, что именуется модным словечком «стресс», против которого есть лишь одно средство зашиты: спокойное достоинство, основанное на хорошем знании своего дела. Однако все эти размышления, приходившие к нему над книгами или во время редких сессионных лекций, на практике рассыпались под увесистыми афоризмами директора: «Словом корову не накормишь!», «Книжки читай, а навоз убирай!» Его философия…

Надо было зайти в детсад, чтобы сразу повидать там своих, однако он решил скинуть с себя, с души дорожный балласт и сначала заглянуть домой. Ему захотелось порадовать своих: придут из детсада, а дома все прибрано, чайник кипит, на столе две пригоршни конфет, купленных в станционном буфете, а на кухне, в пенале — огромный репчатый лук, подарок матери для Ольги. Какой-никакой, а подарок, знак внимания…

Пока гремел на лестнице ключами, из двери напротив вышла соседка, доярка Дерюгина, собралась уже на вечернюю дойку.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом!

— Здравствуйте. Спасибо… Что нового в совхозе?

— Все идет, как шло… Вот еще семья сегодня собралась уезжать…

— Видел. Завьяловы уехали. — Он подавил вздох и повернул ключ в двери.

— Николай Иванович…

— Да?

Он посмотрел на Дерюгину. Она ступила одной ногой на нижнюю ступеньку лестницы, но уходить не торопилась. Лицо ее, охваченное зимним деревенским загаром, от ветров, мороза задубело, окрепло в четком прочерке не по-женски волевых морщин. Глаза смотрели устало, почти отрешенно, она будто сожалела о начатом разговоре и смотрела на Дмитриева испытующе. После большой паузы спросила:

— Когда же это кончится? Опять люди уезжают.

— Ничего, Анна Ивановна… Главное — работать, — и в голосе его продрожала неискренность, точнее — неуверенность.

— Хорошо работать, когда все впрок…

— А у нас что — в яму?

— Да вот — не слышали? — корова стельная пала.

— Что за черт! Опять! — воскликнул он и одним этим восклицанием решительно, с головой погрузился в дела и беды совхоза. — В чьей группе?

— В завьяловской. В бывшей.

— Кто на месте Завьяловой?

— Взяли какую-то со стороны. Нынче чуть не каждый день наезжают, благо жилье есть. Да хоть бы доярки были, а то… На прошлой неделе я эту доярку со двора выгнала, сама на ее группу встала, так директор мне выговор залепил — самоуправство, мол, развожу. На себя бы посмотрел…

— За что прогнали ее?

— Так ведь всех коров попортит, Николай Иванович! Аппараты подвешивать не умеет. Выдаивает плохо, а после отела долго ли мастит нажить?

— Поучили бы ее, как других учили.

— Я ли не подходила к ней! Так разве такая сатана послушает? Она меня так отчистила-отбрила — у мужиков уши загорятся. Чистая сатана, а не баба!

Было не совсем удобно разговаривать о серьезных делах на лестнице, но до церемоний ли в такой плотной житейской круговерти?

Он спросил:

— А что стряслось у Маркушевых?

— Ой, не спрашивайте! Беда, да и только! Когда Сорокину — сатану-то эту несчастную — мы со двора выпроваживали, мне Маркушева помогла. Сатане обидно сделалось, она и полетела по поселку с криком, а кричала-то все больше про Маркушеву, что-де та, этакая и переэтакая, от солдата принесла. Дело-то давнее. Парнишка уж большенькой, Сашка его усыновил, а тут она такое кричит. Да все бы ничего: собака лает — ветер носит, кабы не натолкнулась на самого Сашку Маркушева. Из магазина шел мужик, хлеб нес. Как услыхал про свою такое — так и позеленел, а сам-то — порох, не хуже братца, ну и двинул ей в рожу буханкой-то, подовой-то, круглой-то, — кровью и залилась. Вот ведь как приключилось от поганого языка.

— И что же теперь?

— Судить скоро будут. Одни Маркушев на днях из тюрьмы пришел, а второй теперь на его место. На теплое — смеются мужики.

— Смех-то плохой… Кто подал в суд?

— Директор вызвал сатану и заставил писать заявление. Сам и врача вызвал, чтобы бумагу оформить. Директор все натворил, паразит…

— Так нельзя, Анна Ивановна, вы все же член бюро…

— Сатана сама бы ни за что не подала, знает, что напросилась.

— Ну что за народ! — горестно выдохнул Дмитриев. — Ведь у Маркушева с неродным сыном — трое детей.