Золотое руно

С печки была хорошо видна вторая комната — тоже небольшая, в три окна, чуть вытянутая, поскольку была перегорожена. У одного из окон, на полу и на подоконнике, стояли цветы, у другого сидел седой старик, весь обложенный кусками дерева, и что-то неторопливо резал. Сидел он, как оказалось, не на стуле, а на топчане, на каком в России сидят обыкновенно заправские сапожники, — на бочке без днища, покрытой кожей. Ноги старика были скрыты ватной накидкой и ни разу — сколько ни смотрел от нечего делать Иван — не пошевелились. На подоконнике и на полу стояли деревянные фигуры лосей — с рогами и без рогов, птиц — сидящих и в полете. В простенке между окнами, на широкой полке, Иван заметил фигуры людей, среди которых выделялась высокая фигура охотника с ружьем за плечами, вырезанная из большого куска дерева.

«Чудной старик, — подумал Иван, осторожно наблюдая сверху, — а большой умелец, видать».

Темнело, но старик работал, очевидно, хотел закончить начатую работу, и по мере того как убывал свет, он наклонял голову все ниже и ниже.

В доме хлопали двери, постукивали ухваты, бренчали ведра, громыхали тяжелые чугуны — хозяева управлялись. Несколько раз доносились со двора мычание коровы и куриный всполох.

На печку заглянул Урко. Он положил локти на край лежака, улыбнулся и сказал, что здесь живут надежные люди. Он сообщил также, что до границы совсем близко, но что придется подождать наста дня два-три. Иван кивал, улыбался кривым ртом, а Урк отводил глаза.

Ивану не раз, глядя на полное с ямочками на щеках лицо Урко, хотелось потрогать этого замечательного парня за плечо и сказать, чтобы он не стеснялся его кривого рта, что, мол, было — не воротишь, то ли, мол, потеряно! Но стеснение передавалось и ему, и он тоже, как Урко, старался смотреть в сторону, в стену, словно вся судьба задуманного ими опасного дела зависела от сучка в отесанном бревне. Этих людей тянуло друг к другу чувство мужской немногословной дружбы, которое могло бы пострадать или даже разрушиться, заговори они вслух о нем. И они молчали. Каждый чувствовал перед другим вину и каждый молча прощал друг другу, считая, что его вина больше.

— Старик-русскака, — сказал Урко и поправился: — Русский.

Он положил подбородок на руки и опять уставился в сторону, скользнув по лицу Ивана как бы случайным взглядом.

— Русский? Скажи на милость!

Иван смело высунулся с печки, стал подкашливать и громко зевать, чтобы обратить внимание старика. Однако в тот вечер ему это не удалось.

Утром, еще до рассвета, Урко и Юмари встали на лыжи и ушли в сторону границы. К обеду они вернулись озабоченные и голодные. После обеда они вызвали Ивана на улицу, дали лыжи и стали тренировать его в спуске с горы. Иван понимал, что это не случайно, не пустой интерес, и старался изо всех сил. Но как только лыжи брали разгон, особенно ближе к подножию горы, — ноги у него подсекались, он медленно оседал и падал.

«Инструкторы» не смеялись, лишь почесывали лбы и просили повторить спуск. Все кончалось так же. Но вот Иван съехал со склона. Он присел на лыжи со страху в самом начале спуска и так, сидя, благополучно достиг цели. Это подсказало выход. Иван несколько раз показал Урко и его товарищу, что он может таким образом съехать с любой горы.

К вечеру он опять лежал на печи и смотрел на старика. Тот по прежнему старательно резал кусок дерева ножом и кряхтел, и чмокал, и что-то нашептывал сам себе. Но вот он зашевелился, скинул с колен ветхую накидку, и удивленный Иван заметил, что он безногий. Старик нагнулся со своего сиденья, взял в руки по деревянной колобахе и, опираясь на них, ускакал в кухню.

«Вот так, та-ак… — ошеломленно шептал Иван. — Сердешный».

Опять послышался стук деревяшек и неожиданно голос самого старика по-русски:

— Люська! Ну-ко стрекани на лыжах к суседям, узнай — середа сегодня или четверг?

Дочь проговорила что-то по-фински. Старик недовольно ответил ей по-фински и по-русски выругался.

Иван не выдержал:

— Дядя, середа сегодня, середа!

— А! Земляк! Я думал, ты граф, что не подходишь. Аль кусаюсь?

Иван скатился с печки, насунул валенки и вошел в комнату.

— Люли! Анна тоули! [13]— крикнул безногий, а когда дочь принесла стул, пояснил Ивану: — Люли — это Людмила по-нашему. Василий, сын Федоров! — без обиняков назвал себя старик и подал свободную левую руку.

Иван назвал себя, а старик сразу же принялся за работу, словно он был один.

— Василий Федарыч, как это бог обидел?

— Ноги-то? Омморозил. Да вот так и живу, пока зять не выгоняет — и ладно.

Говорил он весело, и лицо его все лучилось такой массой морщин, что не было на нем живого места, и даже когда он улыбался, морщин больше уже не прибавлялось.

— Вы откуда родом? — опять спросил Иван.

— Волгарь я, милой, волгарь.

— Давно здесь живете?

— Давно ли, говоришь? Не-ет, недавно. Я и на свете-то живу не так давно — всего семьдесят три года, с Василия-купельника семьдесят четвертый пошел.

— А тут давно?

— А как с Онеги утек, из острога… Лет тридцать я тут, не меньше. Меня в пятом году с Волги на Онегу увезли.