Золотое руно

Выходил он осторожно, чтобы не оскорбить кого своей нерадивостью. На паперти он опять оделил нищих легкими серыми монетами по нескольку пенни и уже собрался надеть шапку, как услышал рядом дрожащий, словно от холода, голос:

— Во имя святого Георгия-победоносца… Полковнику, кровь пролившему в битвах с супостатами, христа ради…

Иван остолбенел на мгновение. Потом, напрягая память, вспомнил, как зовут этого человека, и схватил его за протянутую руку:

— Поликарп Алексеевич! Не узнаете? Иван я, Иван.

Ротмистр смотрел на него дико и отчужденно, а его слезящиеся, немигающие глаза казались стеклянными. Заросшее лицо выглядывало из бороды маленьким бледным пятном, а тонкие губы застыли в горькой полуулыбке. Одежда на нем была гражданская и рваная до невозможности. Он весь трясся и совал Ивану вторую руку, ладонью вверх. Иван дал ему еще денег и все хотел добиться, чтобы ротмистр вспомнил его.

— Поликарп Алексеевич, да помните ли вы меня? Я Иван, Иван. Помните, княгиню вместе принимали? Я у вас вроде денщика был. Вы меня тогда прозвали этаким смешным именем — Антей. Помните — Антей?

В глазах ротмистра затеплился осмысленный огонек.

— Антей? — слабо воскликнул, словно охнул, ротмистр и стал лихорадочно трясти его за рукав. — Антей! Помню! Ты уже побывал во Франции? Нет? А в России? Скажи, как там, в России?

Ивану захотелось тихонько шепнуть, что в Россию он только еще пойдет, и скоро, совсем скоро — на днях, но он одумался, поборов в себе эту детскую слабость.

Ротмистру кто-то сунул кусок пирога, и он сразу потерял интерес к Ивану.

— Полковнику, кровь пролившему…

— Ну, прощай, Поликарп Алексеевич! Больше уж мы не увидимся никогда!

Иван низко поклонился ротмистру Ознобову и попятился к выходу.

* * *

Иван вернулся, как обещал, в середине следующего дня. Он привез жене Эйно дорогой материал на платье, а самому Эйно — дорогой водки.

— Это из нового магазина на большой улице, — сказал он, выставляя две бутылки на стол.

В семье Эйно все считали, что Иван только за этим и ездил в город, и восторгам их не было конца.

Урко был сдержаннее, но и тот не мог скрыть улыбки удовольствия. Вечером они пили кофе и только один хозяин — водку, поскольку Урко перед серьезным делом не разрешил пить Ивану и не притронулся сам.

* * *

Избенка под обрывом казалась сверху совсем крохотной. Она сиротливо горбатилась щербатой, полуразрушенной трубой, в то время как сама крыша, шелушившаяся старой, почерневшей дранкой, просела в середине, будто изогнулась от страха быть раздавленной однажды Большим камнем с горы. Там, внизу, сокрытое от всего мира, под самым коленом горы, ютилось это жилье, будто и впрямь недоступное не только ветрам, людям, моровым напастям, пожарам, но и самим треволнениям мира. Недаром же даже сейчас, когда весь лес, запеленутый в плотные, блестящие на солнце сугробы, наполнен пробуждающейся жизнью, запахами очнувшихся на мартовском тепле ветвей, когда над вершинами сосен широко растворилось и, как забытое детство, манило к себе чистое, бездонное небо, какое бывает только весной на севере, — даже сейчас на склоне горы, на кромке берега и на самой крыше лежали бесстрастно-ровные, наполненные хладом и тишиной голубые тени.

Иван приостановился и снял шапку. Теперь лыжня пойдет зигзагом и будет гасить скорость лыж — это привычный, безопасный путь, а он стоял в раздумье, выстуживая вспотевшие волосы. Нет, он не страшился этого привычного спуска, он просто вдруг понял, что это — в последний раз… Он мог уже и не ходить сюда сегодня, потому что все нужное, то есть необходимое, он взял с собой, все годное для жизни он отнес в дом Эйно, даже собаку отвел на соседний хутор — словом, все счеты с этим жилищем были покончены, но он все же пришел. Пришел, чтобы в последний раз съехать по своей лыжне, в последний раз в этой жизни поклониться уголку земли, приютившей его.

— Ифана-ярви… — еле слышно произнес Иван, и что-то потеплело у него в глазах. Он покачал седеющей головой.