Золотое руно

Иван слышал, как он вернулся в комнаты, как налил вина, а потом послышались звуки, напоминавшие тяжелый, захватывающий кашель, как от крепкого табака, все чаще и чаще…

За стенкой плакал ротмистр.

Иван решил, что служба его кончена, достал из-под кровати мешок, развязал его и ухмыльнулся. В мешке оказались серебряные царские рубли. Он еще постоял над деньгами, подумал, потом взял пригоршню, как семечек на дорогу, и ушел не простившись.

Было около десяти, но солнце все еще висело над крышами домов, огненно плавилось в куполе русского собора и нежно румянило серую массивную кирху. Город затихал, и хотя день еще не угас, но по редким звукам — по короткому, усталому грохоту колес на булыжной мостовой, по крику вечернего поезда на вокзале, даже по ленивому плачу ребенка из открытого окна — по всему чувствовалась вечерняя истома города, пережившего еще один трудный день.

Давно Иван не был в таком плохом настроении, давно не чувствовал себя таким обманутым, обиженным, опустошенным. Он и сам не понимал, что с ним, да и не мог понять. Ему впервые за эти месяцы на чужбине приоткрылась правда его собственного положения, его бессилие изменить что-либо. После крушения его наивной мечты возвратиться на родину осталась только одна суровая действительность, всей предстоящей сложности которой он еще не мог предугадать.

«Напиться, что ли, или зарыдать, как ротмистр?» — мелькнула нехорошая мысль, но Иван поборол ее.

* * *

По заводу поползли слухи, что кончаются запасы зерна, а это значило, что завод может остановиться и не будет работы. Зерно завозили небольшими партиями из разных стран Европы и частью — с внутреннего рынка. Иван слышал, что с тех пор как Россия начала войну с Германией, с самого четырнадцатого года, на пивном заводе не было бойкой работы — все перебои, увольнения.

Однажды — это было в конце лета — Иван пришел на работу, как обычно, одним из первых, сел на свое место под навесом, посторонился от ветра и принялся за дело. Он так увлекся и так привык не обращать внимания на окружающих, что не сразу понял, что в бригаде бондарей произошло нечто нехорошее. Мимо Ивана прошел пожилой финн, сгорбившись и понурив голову, в руках он нес свой инструмент, перевязанный бечевкой.

— Отработал, — пояснил Ивану один из русских. — Уволили.

— А почто его? — спросил Иван.

— На заработки жаловался, а это конторе не по носу.

Вот оно как…

Иван вспомнил сухощавое лицо хозяина завода, его добрую улыбку, золотые зубы, мягкую, лисью походку и почувствовал, что все в том человеке обманное, коварное.

— Буржуи, мать-таканы! — воскликнул он и бросил молоток.

— Ты потише, Иван! Бригадир смотрит. Чего ты тут мычишь, как теленок?

Иван на минуту задумался, но в глазах у него встал белобрысый малыш, сын уволенного. Мальчик прибегал частенько на завод, протискиваясь в щель забора, и смотрел, как работали бондари. Было у того финна и еще человек пять детей. Иван понимал, что их ждало, поскольку отец не имел своего хутора.

— Сам ты теленок! Да еще «потише»! Я такое видывал, чего тебе… Теленок! Да мы этих буржуев!

— Тише!..

— Что «потише»? А я не боюсь! — неожиданно для себя вскричал Иван, заметив, что рабочие прислушиваются. — Я видывал таких буржуев в Питере, мы их так трясли, что я те дам!

Финны с серьезным интересом перешептывались, а Иван продолжал:

— Взять их всех да и смахнуть, как у нас было, в Питере, и весь тут сказ! Мужик без куска хлеба остался, а им, буржуям, и трава не расти!

Иван, сидя на бочке, оглядел присмиревших рабочих и впервые ощутил себя в увлекательной и совсем не страшной роли оратора, только почему-то слегка захватывало дух, как на шлюпке в волну.

Кто-то из финнов с почтением приблизился к Ивану и поднес ему целую кружку пивных дрожжей. Иван выпил и успокоился. На следующее утро его вызвали в контору, а через час он уже собрал инструмент, связал его бечевкой и ушел, уволенный.

«Нам рефолюций не ната, тофарищ Ифан Красный!» — многозначительно заявили ему.

Это было ошеломляюще. Даже в самую бессмысленную пору своей жизни — во время службы на флоте — он видел и надобность, и некоторый смысл своего существования, когда драил палубу, чистил оружие или стоял на вахте. А что теперь? Неужели он, Иван Обручев, имеющий руки, ноги, голову, не должен работать, и по какому это закону? Он не нашел ответа и показался сам себе не здоровым мужчиной, а беспомощным ребенком, которому противостоит какая-то непонятная и грубая сила. Сразу захотелось увидеть Шалина, поговорить с ним всерьез о доме, о планах на возвращение.

Но Шалин не появлялся.