Знать и помнить [Диалог историка с читателем]

Еще исследователи эпохи абсолютизма во Франции убедительно показали, что абсолютная власть, бесконтрольность, неподотчетность штампуют тиранов и диктаторов. Впрочем, то же самое утверждали еще древние историки. И только подлинная демократия может поставить прочный заслон на пути превращения ответственных руководителей в творителей произвола что, кстати, прекрасно объяснено в великолепной экономической (а на самом деле поистине философской, социальной, исторической) рецензии в журнале «Наука и жизнь» (1987, № 4) на роман А. Бека «Новое назначение». Административная система должна быть погребена, иначе наш путь к коммунизму рано или поздно, но неизбежно оборвется.

Я лично знаю двух-трех человек, которые утверждают, что стране сегодня необходим новый Сталин. Он бы навел порядок!.. Но все проявления «казарменного коммунизма» наше общество, вопреки убежденным или наивным, скрытым или явным сталинистам, должно выбросить на мусорную свалку истории. Другого выбора у нас просто нет. И тем, кто не понимает этого, необходимо открывать глаза вот такими принципиальными, честными публикациями, как статья академика Самсонова. Пора рассказать народу правду о том, в какой атмосфере, с какими дикими нарушениями юридических, процессуальных, наконец, просто нравственных норм проходил суд над бухаринцами. Я отнюдь не призываю к реабилитации всех членов осужденного тогда «блока», но, какова бы ни была их вина, суд над ними походил на элементарную расправу, какая может присниться только в дурном сне.

Сегодня вопрос об отношении к истории — один из самых актуальных и животрепещущих. Но уж слишком много оговорок выставлено на пути к исторической правде. Одна из них: не смаковать ошибки прошлого. Но ведь любой бюрократ любое движение к истине, правде всегда готов заклеймить словами «смакование» и «демагогия»…

В конце войны меня приняли в Казанское суворовское училище, как сына погибшего на фронте солдата. Я рос отъявленным «сталинистом». Но даже в те годы, даже в стенах училища до меня доходила часть правды о культе личности. Из реплик моего ровесника-суворовца, которого я избил за неуважение к Сталину. Из осторожных замечаний инвалида войны, нашего помкомвзвода, о пропавшем философе, выхода книги которого ждали все интеллигентные люди… Позднее я узнал о трагической судьбе друга нашей семьи полковника Павла Яцынова, который в годы ленинградской блокады был редактором Ленвоениздата. Дядю Пашу репрессировали после войны, засадили в лагерь. Когда после смерти Сталина и амнистии он вернулся, это был человек, который прошел через круги ада. Ему возвратили ордена, а партбилет он сам выкопал из тайника.

«Любыми путями, — рассказал мне он, — от меня добивались признания, что я английский агент. Если бы я не выдержал, согласился с обвинением, то был бы расстрелян. В моем положении смерть была лучшим выходом, но она бы стала моим предательством перед партией, страной, моими родными и друзьями. И вот видишь — я живой». После освобождения этот прекрасный и отнюдь не старый еще по возрасту человек прожил совсем немного.

Я был законченным «сталинистом». Но я видел это явление и изучал его, как умел. И я много лет уже не нахожу для И. В. Сталина оправдания.

Покаяние, вера? Да. Но на фундаменте знания.

3 июня 1987 г.

Н. И. Карих, 56 лет, г. Сочи. Мне дорог каждый фронтовик

В сорок третьем мне было 12 лет. Многое из войны помню. Станица Крымская, 4 апреля 1943 года. Вспомнил живо, зримо, вот как будто это произошло только что. В этот дождливый, по-весеннему теплый день наши танки прорвались уже к железнодорожному вокзалу. Мы слышали «ура!». Убежали из Крымской немцы и румыны, бросив даже полевую кухню с готовой уже кашей, которую мы тут же «оприходовали».

Но к вечеру и немцы, и румыны стали возвращаться в Крымскую. А с передовой повели наших пленных. Худые, грязные, руки назад, а сзади подталкивающий прикладом немец. Бабушка плачет, причитая: «Сыночки мои!..» (Трое сыновей ее были на войне. Один погиб под Сталинградом, второй — под Ленинградом. А третий, старший, в самом начале войны был посажен в тюрьму «за восхваление немецкой техники». Этот жив до сих пор.)

Немец, увидев плачущую бабушку — «у, русиш швайн!» — разразился бранью. Месяц еще мы ждали, пока освободят Крымскую. Раненые лежали на земле, везде. Крики были, мольбы подать воды: «Пить! Воды!» А давать нельзя: ранены в живот. Руки, ноги, кишки. «Пристрелите, не могу!» Газовая гангрена. Ужасы войны.

Все это я пацаном видел, потому и называю Вас дорогим. Каждому, ходившему в атаку, знающему, что такое бой, я готов поклониться. Каждый фронтовик для меня — дорогой человек. Это они, тогда еще мальчишки, отстояли и меня, и землю мою. Может быть, поэтому, когда говорят о каком-нибудь спортсмене: герой, меня это бесит. Люди забыли, что такое героизм и кто — герои.