Знание-сила, 2002 №04 (898)

В трудные полосы, о которых мы часто не догадывались, захваченные его оптимизмом, он читает дневники Толстого (не самое утешительное чтение!), подумывает об уходе, побеге (вечная российская дума).

«Мы верим в удачу, – не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами.., – объясняет свой оптимизм Натан Эйдельман. – Верим в удачу, ничего другого не остается».

Умирающий Тынянов напутствовал Пушкина, навсегда уходящего от него из юности в зрелость, навстречу приливам, отливам, одноразовым подаркам, неизбежной гибели: «Выше голову, ровней дыхание. Жизнь идет, как стих».

Мы верим в движение, рифму приливов и отливов, в улачу, запечатленную в стихе.

В позднюю пору жизни Натан Эйдельман публикует исследование (эссе? историческую новеллу?..) «Эпиграф Тынянова».

Уже завершен «Большой Жанно». Эта книга более всех остальных его книг – роман: она пишется с определенной жанровой установкой- Характерна найденная им форма – «записки» героя, Ивана Ивановича Пущина. Он пишет роман, как воспроизводимый документ. В эту форму, для него давно свою, ему удобнее всего оказывается перелить то, что он хочет сказать о своем герое, что его герой по-своему хочет сказать о себе и о мире, в котором прожил, о прошлом и настоящем, обо всем, «чему, чему свидетели мы были».

«Эпиграф Тынянова» – не ответ критикам: может быть, предчувствие критики. В фокусе увлекательного «исторического детектива» – глубокие раздумья о работе ученого и художника с историческим материалом, вообше о воплощении истории в художественной литературе, о неведомых пока путях сопряжения документального и художественного: «Где граница художественной власти над фактом? Неужели все дозволено?».

Попытка разгадать «гремящий» (по Натану) эпиграф первой главы «Смерти Вазир-Мухтара» открывает вход затягивающего в свои глубины пространства вопросов и ответов.

Тынянов ставит эпиграфом строку арабского стиха, взятую из письма Грибоедова, и, зная точный перевод, дает неточный (вместо «Худшая из стран – место, где нет друга», у него: «Величайшее несчастье, когда нет истинного друга»); главное же – меняет имя адресата: письмо к Катенину приводится, как письмо к Булгарину.

Натан Эйдельман с ювелирным мастерством обнажает в сложно устроенном мире романа «потаенные мотивы» Тынянова-художника: неясное, смутное сочленение «Грибоедов – Булгарин» ведет к постижению замысла жизни Грибоедова в последний ее год, его стремлений, заветных мыслей и чувств, причин его страшной гибели: «Чтобы добыть истину, автор Вазир-Мухтара сталкивает противоположности, полюса, заставляет Грибоедова писать об истинной дружбе Булгарину».

Но это зачем? Зачем Тынянов заведомо фальсифицирует, меняет текст, путает адресаты?

Другой вопрос: имеет ли право? «Вопрос частный – проблема зато общая: границы вымысла».

Все тот же крайне значимый для Натана Эйдельмана вопрос о «скрещении» художественного и научного. Лучше «материала» для исследования, чем Тынянов – и писатель великий, и ученый, – не найти. В Тынянове привлекает к тому же отсутствие всяческого пуританства и в отношении к науке, и в отношении к художеству, оба и там, и тут ломают устоявшиеся каноны. Вот и Тынянов у Натана «лукаво подмигивает и заставляет задуматься о бесконечных возможностях художественного вымысла».

Тынянов писал: настоящий литератор знает, «что «литературная культура» весела и легка, что она не «традиция», не приличие, а понимание и умение делать вещи и нужные, и веселые».

Натан Эйдельман подписался бы под этим.

Но вряд ли изменил бы текст письма, отправил письмо другому адресату. Не потому, что не решился бы, – он не отличался робостью. Просто это не соответствовало системе его отношений с историческими свидетельствами, его художественной системе. У него – собственные, отличные от тыняновских пути сопряжения потаенных мыслей с документом. Может быть, поживи он еще…

Там, где кончается документ…

Разговор о знаменитой тыняновской формуле: «Там, где кончается документ, там я начинаю».

Формула Тынянова (ответ на вопрос в сборнике «Как мы пишем») утверждает документ как исходный материал, требующий творческой обработки, превращения в образ. В прозе Натана Эйдельмана художественным образом становится сам документ. «Обработка» документа – не в преображении его, а в отборе, расположении, толковании, в выявлении его исторической образности, равноценной для нас сегодня образности художественной.

«Я чувствую угрызения совести, когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него за его неимением», – продолжает Тынянов свое «там, где кончается документ». Натан Эйдельман, сопоставлявший себя с Тыняновым (не соревнование – уроки), должен бы формулировать: «Там, где начинается документ, там я начинаю». При неимении документа он, как правило, предполагает, «вычисляет» таковой, ишет и по большей части находит.