Знамя девятого полка

Точно сдутый вихрем, метнулся к выходу итальянец и, чуть не отбив унтеру руки, захлопнул за собой дверь. Немец остался один лицом к лицу с двадцатью человеками, вскочившими с нар.

Двадцать первый еще хрипел, вздрагивал.

Иван увидел только худого цыгановатого красноармейца из торговых моряков, порвавшего на себе рубашку в день высадки партии пленных в Догне-фиорде. Втянув голову в плечи, точно два кистеня, нес он свои тяжелые кулаки, пробираясь к убийце из дальнего угла землянки.

Немец с перекошенным лицом, вплотную влипнув спиною в дверь, бешено рванул на себя затвор. Но было уже ясно – выстрелит он только один раз, а затем его вряд ли опознают даже солдаты одного с ним взвода.

– Не дело, хлопцы. А ну, отставить! – вдруг совершенно трезво, точно продолжая только что прерванный разговор, прикрикнули за плечами пленных.

Вздрогнув, чернявый опустил руку. Все сразу повернулись на голос.

Третьяков стоял над нарами в углу землянки, заложив большой палец за свой солдатский ремень,– спокойный, строгий, привыкший к тому, что люди его слушаются.

Не спеша подошел он к двери, и все расступились, пропуская его к немцу.

– Та-ак… Сами набиваетесь? – негромко спросил комиссар и вдруг гаркнул так оглушительно, что ближние попятились: – А ну, по местам! Мар-рш на нары!

Точно порыв холодного ветра, в угарный, кровью застилающий глаза туман врезался его голос.

Чернявый, вздрогнув, отсутствующим жестом лунатика провел разжавшейся рукой по влажному лбу – вот это сирена!..

– Ну? Кому я сказал? – уже спокойнее спросил Третьяков, становясь между толпой и немцем, спиной к дулу его винтовки.– Сейчас же убраться на нары. И сидеть смирив.– И через плечо, тем же, не допускающим возражения тоном категорически приказал немецкому унтер-офицеру: – Идите, мы выйдем вслед за вами.

Немец, опустив винтовку и не сводя глаз с хмурых лиц пленных, каблуком застучал в заплесневелые доски двери.

Снаружи послышались торопливые шаги, голоса.

Испуганно всхлипнув, приоткрылась дверь – осторожно, медленно, на ширину ладони,– и, просунувшись в щель, прямо в бок унтера уперся холодный синий ствол автомата. Бешено вскрикнув по-немецки: – Вы с ума сошли! Черт бы вас…– унтер шарахнулся в сторону.

Ствол втянулся обратно в щель, дверь открылась шире. Человек пять итальянцев, налезая друг другу на плечи, заглянули в землянку. Немец, растолкав их, выскочил за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой.

С улицы донесся его хриплый лающий голос. Союзники, оправдываясь, залопотали все разом. Потом шаги и голоса затихли. Опять стало слышно тугую струну аэропланного мотора.

Иван Корнев изумленно обвел глазами заплесневелые, покрытые лишаями бревна стен, нары, выбивающийся из щелей мох – откуда же здесь взялись ходики?

Но часов не видно, только почти со свинцовой тяжестью отдаваясь в каждом из двадцати сердец, через секундные промежутки падали и стучали липкие грузные капли, протекая в щели между досками верхних нар.

Человек в синих кавалерийских галифе, в полосатой, ставшей трехцветной, подпаленной и залитой кровью флотской тельняшке лежал, раскинув руки, оскалясь, задрав к потолку небритый подбородок.

Уже обычным, рассчитанным на комнатные стены голосом резко спросил Третьяков:

– Сами на пулю напрашиваетесь? Ну, что стоите соляными столбами? Одевайтесь. Снимайте тело!

– Нет, это не выход! – решительно говорит вдруг Иван Корнев и с размаху бьет себя ладонью по коленке: – К черту! Жить!

Он отходит в дальний угол землянки и, запустив руку в подкладку бушлата, машинально выравнивает рубцы знамени, чтобы не терлись и не мешали во время работы.

9

Хазенфлоу выслушал дежурного унтер-офицера молча, не перебивая. Выслушав, он сказал негромко, очень спокойно, вежливо:

– Вы неврастеник, Фрост! В другое время я спорол бы с вас эти полоски,– капитан трижды чиркнул себя пальцем по плечу, по узкому франтоватому погону, и задумался.– Что у вас, не было другого выхода? – полминуты спустя опять поднял он на подчиненного свои замороженные светло-серые глаза.

Унтер виновато перенес тяжесть тела на другую ногу и осторожно слизнул языком капельку пота с верхней губы, со своих подбритых щеточкой, под фюрера, усиков. Уж лучше бы начальник обложил его последними казарменными словами. Непонятный офицер. Вежливый. Ругается и то на вы. Вот пойми, что ему сейчас нужно.

– Фрост! Вы утверждаете, что если бы не этот… старик, так они бы вас…– минуту спустя задумчиво спрашивает капитан.

– Они попытались бы…– осторожно поправляет подчиненный начальника. Но начальник даже не замечает поправки.

– Фрост, вы их опознаете? Того, который намеревался вас… толкнуть, и того, которого все сразу послушались? – уже обычным тоном быстро спрашивает Хазенфлоу.

– С закрытыми глазами, господин капитан.

– Итак… За оскорбление действием унтер-офицера…– наставительно говорит Хазенфлоу и задумывается. Капитан родился в окрестностях Эссена, пунктуальность дана ему по наследству, и на этот раз побеждает устав. Хазенфлоу нехотя сознается: –…Даже такого, как вы,– расстрел. Самое меньшее! – желчно удостоверяет он.

Унтер таращится благодарно. Его усердие оценено.