Змееборец

– Да не просто в Надерну! – весомо уточнил Жиндик, – привезли меня в большой дворец, я тогда не знал, чей. Велели вымыться с душистым мылом, и платье дали богатое. А дворец оказался, – он сделал паузу, для пущего эффекта, – королевским! И ее величество сама приказала, чтобы меня к ней привезли. Пожелала дать мне аудиенцию, и побеседовать с глазу на глаз. Даже без единого свидетеля.

Ну, понятно, что без свидетелей. Свидетели того разговора королеве были ни к чему. И спрашивала она, наверняка…

– Ее величество спрашивала о вас, – поведал музыкант, и выжидающе уставился на Серпенте.

Десятиградец взглянул в ответ. Молча. Он не собирался задавать наводящие вопросы, для начала пускай Жиндик сам скажет все, что считает нужным. А там, глядишь, и спрашивать ни о чем не понадобится.

– Честно говоря, ее величество только о вас и спрашивала, – Жиндик постучал по столешнице музыкальными пальчиками, – желала знать, какой вы из себя, давно ли знаетесь с маэстро, по каким делам прибыли в Загорье, еще много разного… Сильно ли я вас боюсь – об этом тоже изволила спросить. Сразу после того, как я вас описал. Я хорошо людей запоминаю, и лица, и манеры, и привычки всякие – все помню. Детали подмечать – это хлеб поэта, детали делают образ реальностью, воистину так, и если бы все мои собратья по цеху понимали это, плохих поэтов стало бы гораздо меньше. А пока гораздо меньше хороших. Совсем нет, можно сказать.

Мастер Серпенте улыбнулся. Едва-едва. И Жиндик, подавившись словами, торопливо спрятался за своей кружкой с уже остывающим вином.

– Я сказал ее величеству, что не видел людей страшнее, чем вы. Честно сказал. А она обрадовалась. Чем прекраснее женщина, тем больше в ней загадок и противоречий, а ее величество – прекраснейшая из прекрасных. И когда я признался, что верен маэстро Хазаку, что преклоняюсь перед его талантом, она изволила смеяться, а не гневаться. Сказала, что поэту следует оставаться поэтом, и что маэстро было бы лучше усвоить, наконец, это простое правило, а еще, что он отправил меня на верную смерть, и не мог этого не понимать. Но тут уж я возразил ее величеству, что пока ведь я жив, и жизнь моя в ее руках, и, маэстро Хазак, отправляя меня в путь, полагался на милосердие ее величества. Полагался не без оснований, так надо полагать. И ее величество ответила, что маэстро не может рассчитывать на ее милосердие, поскольку считает ее холодной и бессердечной. Вот так она сказала, пан Серпенте, слово в слово, и клянусь, в каждом слове была боль, а я испытывал жесточайшие муки совести, ведь и сам совсем недавно думал, что ее величество лишена человечности, и вместо сердца у нее кусок льда.

Ясно.

Мастер Серпенте потерял интерес к разговору. Чужие муки совести его не задевали, а своих он не испытывал. У королевы Удентальской сердце было живым и способным на чувства, но на людей эта способность не распространялась, что бы там не вообразил себе Жиндик.

– Тебе нужно уехать из Уденталя, – сказал он, перебив уже открывшего было рот музыканта. – Уехать из Загорья. Прямо сейчас иди в порт и покупай место на корабле, идущем на юг. Выбирайся в Карталь, и оттуда – езжай на запад.

– Зачем? Я собирался остаться хотя бы до весны. И, пан Серпенте, ходить морем в зимнее время – это мучительно! Вы моряк, вы не поймете, но я-то человек сухопутный… – Жиндик осекся и вытаращился на десятиградца. – Будет война? – спросил он севшим голосом. – Все-таки, будет, да? Вы… приехали, чтобы спасти королеву?

– Твой драгоценный маэстро сделает все, чтобы войны не было, – сухо ответил Серпенте, – а я сделаю все, чтобы спасти от него королеву. И если ты действительно настолько талантлив, как утверждаешь, ты уже должен был понять, что все, что ты видишь не то, чем оно кажется. Иди в порт. И чтобы завтра к утру тебя уже не было в столице. В Картале, а потом в Руме ты получишь деньги по тому же векселю, который я дал тебе в Регеде. После этого можешь считать себя свободным от службы.

Он встал, но Жиндик, перегнувшись через стол, поймал его за рукав:

– Я никому не скажу, – в голосе музыканта, и во взгляде было столько искренности, что, казалось даже, будто обещанию можно поверить, – никому, пан Серпенте, но раз уж я служу вам, я должен знать. Вы не анласиты… вы, и ее величество. Вы только носите знак Огня, а маэстро Хазак, он и не скрывает, что не верит ни в Творца, ни в Многогранник… Королева прекрасна, Вы ужасающи, маэстро восстал из мертвых… признайтесь, пан Серпенте, вы не просто люди. И все, что мы видим – лишь отголосок каких-то событий, о которых нам никогда не позволено будет узнать? Скажите мне, я прав?

Серпенте аккуратно выдернул рукав у него из пальцев.

– Прав, – он ухмыльнулся. – Только смотри, как бы из-за своей правоты тебе не попасть в число тех, кого считают безумцами. Поторопись в порт. Ты пока еще у меня на службе, так что делай, как велено.

* * *

Уже стемнело, когда пан Облук сам постучал в дверь мастера Серпенте. Хозяин гостиницы принес постояльцу голубя, к лапке которого была привязана запаянная капсула с донесением.

Ну вот. Время, наконец-то, пришло.