Злой дух Ямбуя

—Не обманывай,— строго обрывает меня Лангара,— Разве не видишь, её уже нет с нами?! Говорю, Харги идет нашим следом, беду несет нам.

Стада ещё нет. Павел ставит нашу палатку, а мы с Долбачи помогаем устроить ночлег женщинам. Все работают быстро. Дети вслед за взрослыми бросаются в лес и тащат оттуда лиственничные ветки, жерди, сушняк для растопки. Ставим один большой чум только для женщин и детей. Мужчины переночуют у костра. Пастухи тайно перебрасываются какими-то короткими фразами, тревожно поглядывая на скрюченную и ничего не замечающую вокруг Ингу.

Лангара ловко работает пальмой[11], очищает от сучьев ветки, принесенные детворой, и разбрасывает по «полу» будущего чума. В её движениях расчетливая торопливость. Она молча командует всеми. Достаточно жеста руки или головы, одного взгляда, как ты, будто загипнотизированный, подчиняешься ей.

Я беру топор, срубаю берёзку с ещё не осыпавшимися листьями, очищаю ветки и тоже разбрасываю их по «полу». Лангара вдруг замечает мою работу, коршуном налетает, вырывает из рук ветки, собирает их с «пола» и, ничего не сказав, уносит обратно в лес. Возвращается, говорит с гневом:

—Только дурной люди может топтать ногами березу или жечь её на костре. Разве ты у эвенков видел такое? — Голос её дрожит, она замолкает, сжимает тонкие губы, чтобы не сказать более резких слов.

—Право же, Лангара, я не знал этого обычая. Извини, мне просто хотелось помочь тебе.

—Плохо помог. Надо хорошо помнить: тот, кто обидит, сломает или срубит березку, худо ему будет в пути, сам заболеет или олень пропадет. Разве не видишь, у нас и без того беда из чума не выходит! И Аннушка и Инга... А ты березу ещё срубил... Плохо это,— и добавляет уже без гнева: — Березу, по законам отцов, надо беречь, она сестра людям, радость им. Пусть много её будет в тайге.

Я стою перед этой древней старухой, как мальчишка, пойманный с поличным. А ведь действительно наша северная берёза, с зелёными кудрями, белоствольная, на этой мёрзлой, бедной земле, может быть, раньше была единственным утешением для человека, его радостью; не зря эвенки так бережно относятся к ней.

Лангара уходит и подзывает к себе Сулакикан, что-то говорит ей быстро быстро и, захватив свитки берёзовой коры, топор, поспешно уходит за холм.

Мы с Долбачи накрываем чум. Дети один перед другим стараются помочь нам. Инга молча вздрагивает, жмется спиной к корявому стволу лиственницы, её взгляд деревенеет. Она зажимает руками рот, чтобы не выдать страдания. Сколько терпения у этой женщины!

Из-за холма слышится стук топора.

—Что они там делают? — спрашиваю я у Долбачи. — Чум для Инги. Она будет родить в другом месте, подальше от стоянки.

—Надо помочь им. Женщины одни быстро не справятся, а Инга уже не может ждать.

—Мужчины не должны знать, как ставят чум для роженицы,— ответил невозмутимо Долбачи.— Это делают сами женщины.

На соседних буграх угасал дневной лиловый свет. Павел разжег костёр. Продрогшие дети сгрудились возле огня. Они не боятся уже лючи. Ребята ловко сушат одежду прямо на себе, не раздеваясь. От нее идет густой пар, пахнет распаренной лосиной.

Когда костёр разгорелся, Битык взял три горящие головешки, понёс их к Инге. Ребята тащат за ним сушняк и сообща разжигают костёр. Забота детей трогает всех нас. Я тоже беру несколько поленьев, подхожу к Инге.

От жара костра она немного распрямляет согнутую спину, поднимает голову. Искаженное муками лицо улыбается детям. Сухие, синие губы беззвучно шевелятся.

Вернулась Сулакикан. Она отобрала из вороха вещей несколько оленьих шкур, достала из поток какие-то свёртки и две мягко выделанные кабарожьи шкурки. Приказала трем старшим ребятам всё это отнести в чум за холмом. Молча подошла к Инге, помогла ей встать, и они медленно двинулись к чуму.

Мы долго смотрели вслед уходящим женщинам. Казалось, Инга никогда не была такой покорной и доверчивой, как в эти минуты, готовясь стать матерью.

Подошли и пастухи со стадом. Марь оживилась криком тугуток, растерявших матерей. Но вскоре всё смолкло, по редколесью разбрелись в поисках корма серые тени оленей.

Пастухи, закончив трудный день, присели к огню, закурили. Сетыя разобрала вьюки, достала потки с продуктами и посудой, стала готовить ужин. Казалось, никто и не думал о маленьком чуме за холмом. Все молчали. Вокруг стояла глубокая лесная тишина. Наступал ночной покой земли.

И вдруг вдали кто-то протяжно пискнул. Все сразу замерли. Пискнуло ещё и опять смолкло...

—Дрозд,— с облегчением сказал Павел. Но напряженность ожидания уже не покидает нас. Даже дети нет-нет да и оглянутся на холм, ещё не понимая, но чувствуя, что там что-то должно случиться.

Солнце умирало в пурпурной бездне далекого горизонта. За лиственничным океаном мутнел восток. В темнеющем небе нарождались синие алмазы звезд. Холодные тени уже бродили по лесу. Все казалось неопределённым и на стоянке, и на болоте, и за холмом. Но так только казалось. Мы понимали, что эта ночь в отличие от других будет трудной, долгой и, может быть, трагической.