Зинин

Солнечный зал в то утро был необычно оживлен и переполнен. Студенты, профессора, гости любопытствовали взглянуть на нового попечителя округа Владимира Порфирьевича Молоствова. Только что, 22 мая, назначенный на эту должность, он уже заявил о себе удивительной подписью на официальных бумагах. Он подписывал их так:

«Попечитель Казанского округа генерал-майор Молоствов».

Генерал был раньше наказным атаманом уральского казачьего войска, и считал себя не более как «полицмейстером при округе», и, по общему мнению, «вовсе не понимал, какое значение имеет университет», и «вообще о должности попечителя имел самые туманные представления».

До вступления в должность генерала два года, после ухода Мусина-Пушкина, округом управлял Лобачевский. Теперь его назначили помощником попечителя.

Это назначение, по мнению министерства, было повышением. Для Лобачевского это был удар. Помощник попечителя ведая учебными заведениями округа — жизнь университета, его совета стояла в стороне от него. Всего тяжелее Лобачевский переживал отсутствие аудитории. Новая должность лишала его личной связи с университетской учащейся молодежью, с молодым поколением слушателей.

Николай Николаевич Зинин прекрасно понимал все это и не стал поздравлять бессменного ректора университета, когда тот, проходя к своему месту, здоровался с ним. Лобачевский оценил этот молчаливый обмен рукопожатиями. На поздравления он никому ничего не отвечал.

Годовой отчет читал Симонов, избранный ректором после «повышения» Лобачевского. Иван Михайлович на этот раз был более оживлен, чем обычно. С подчеркнутым радушием он, закончив отчет, уступил кафедру Зинину.

Поднявшись на кафедру и оглянув зал, Николай Николаевич на мгновение усомнился — выдержат ли гости и попечитель часовую речь, посвященную приложению химии к жизненным процессам? Этой центральной теме всех своих публичных выступлений Николай Николаевич изменить не мог и начал смело свою речь с характеристики исторического легкомыслия человечества.

— Недалеко еще от нас то время, когда во всех явлениях природы видели одно чудесное в особенном смысле слова: приписывали эти явления произволу или, лучше сказать, прихоти существ разумных, невидимых, не подлежащих чувствам человека, добрых или злых, милующих или карающих, — звонко раздавалось в притихшем зале. — Мало этого, и целью наук, занимающихся изучением природы, полагали открытие влияния видимого мира и предполагаемых невидимых существ на судьбу человека и народов!.. Старались покорить своему прихотливому произволу то, что действует по вечно неизменным законам, — искали, например, эликсир, делающий старика молодым или дарующий человеческому телу бессмертие на земле!

Время такого легковерия в несбыточное и чудесное для химии и естественных наук прошло, — заявил оратор и добавил с особым возвышением голоса, прямо глядя в зал: — Правда, остаются еще естествоиспытатели, заменяющие наблюдение и опыт воображаемыми силами и веществами или, вернее оказать, греческими и латинскими терминами. Влиянию мечтательности подверглись даже люди, признанные гениальными на поприще наук метафизических — уже не сдерживая гнева и презрения, говорил Николай Николаевич. — По странному забвению логики, столько обязанной их умственной деятельности, — логики, запрещающей судить о том, чего мы не знаем, они строили системы для наук естественных, определяли возможность или невозможность явлений, развивали из диалектических силлогизмов законы природы, я все это — без малейшего знания наук естественных, наук, требующих, кроме напряжения умственных способностей, еще много терпения и физических трудов. Возьмите натуральную философию Шеллинга, — с новым подъемом продолжал оратор свою речь, — прочтите в энциклопедии Гегеля философию естественных наук, особенно постарайтесь вникнуть в смысл кудрявых речей их последователей — Стеффенса, Реймера и других, — вы подумаете, что их книги написаны предками астрологов, алхимиков, кабалистов, и, что всего прискорбнее, вся эта игра слов, обличающая в совершенном незнании фактов, даже часто в отсутствии здравого смысла, выдавалась и принималась за высшую премудрость, недоступную не посвященному в таинства философии.

Николай Николаевич привел ряд теорий, к которым пришли «не вследствие ошибочного наблюдения и опыта, а по строгим правилам мышления, основываясь на открытых законах ума, в силу одного только суждения», и гневно воскликнул:

— И с какой самоуверенностью эти люди берутся не только понять, но и критиковать высшие математические теории без знания элементов этой науки!

Лобачевский поднял голову, до сей минуты как всегда опущенную, в зале пробежал шепот. Намек на критиков «геометрии Лобачевского», объявивших гениальное сочинение «бредом сумасшедшего», был принят с явным сочувствием большею частью слушателей.