Зимний перевал

Плеханов еще лежал на смертном одре, когда вокруг него уже закружило черное контрреволюционное воронье, нетерпеливо ожидавшее его смерти, чтобы использовать ее для антисоветской демонстрации. «Хоть день, да наш!», — каркало оно, устроив на свой лад похороны Плеханова. Кто только не вылез из подполья, кто только не шел за его гробом: кадеты и октябристы, барышники и спекулянты, подонки с Невского и всяческие «бывшие» — заводчики, банкиры, биржевые дельцы, землевладельцы, графы и графини, лейб-гвардейцы и казачьи офицеры. Все они изображали из себя безутешных «почитателей» Плеханова.

Кого только там не было. Но не было петроградских рабочих. И от кого только не несли венков — даже обвитый лиловыми лентами венок от видного монархиста, известного своими антисемитскими и хулиганскими выходками, Владимира Пуришкевича.

Но не было петроградских рабочих.

С. И. Гусев рассказывал:

— После того, как он установил, что Плеханов живет в Царском Селе, Ленин попросил его наладить (так, чтоб Плеханов этого не знал) передачу ему продуктов и теплых вещей. Делалось это при помощи Буренина. Когда Советское правительство переезжало в Москву, Ленин специально напомнил Гусеву, который оставался в Петрограде, чтоб тот продолжал заботиться о Плеханове.

Вскоре после смерти Плеханова Гусев был в Москве, виделся с Лениным. Ленин попросил рассказать ему все, что он знает о последних днях Плеханова. Слушал страшно бледный. Когда дошло до венка от Пуришкевича, на глазах Ленина выступили слезы.

И вот сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю: кем же остался Плеханов в памяти и сознании Ленина? Революционером или оборонцем? Подлинным якобинцем или же социал-предателем?

Самый простой, услужливо обтекаемый ответ: «И то, и другое», «С одной стороны… С другой стороны…».

Нет, я не верю этому! Ленин не мог так рассудочно, так мертвенно думать о Плеханове. По моему глубокому убеждению, надо всем, что было в Плеханове ложным и неверным, над его ошибками и заблуждениями, для Ленина должно было возобладать то, что было в нем большим, настоящим, благородным, достойным великого человека и великого революционера. И мне кажется, что в памяти Ленина Плеханов сохранился таким, каким запечатлен он в великолепных гравюрах на дереве работы Ивана Павлова, помещенных в вышедшем тогда, летом двадцать второго года, номере журнала «Под знаменем марксизма», целиком посвященном Плеханову: на глубоком черном фоне выступает нанесенное белым штрихом лицо мыслителя с прекрасными задумчивыми темными глазами.

7

Просто удивительно, как все словно сошлось в эти дни для того, чтобы воскресить перед Лениным самые драматические моменты его жизни.

В каждом номере газет, которые разрешил ему читать Ферстер, были страницы, занятые отчетами о суде над партией правых эсеров. Это был не обычный суд, не обычный политический процесс. Перефразируя Клаузевица, о нем можно сказать, что это было продолжение гражданской войны, но только иными средствами.

На скамье подсудимых сидели активные деятели этой партии — члены ее Центрального Комитета, организаторы боевых дружин, боевики, непосредственно участвовавшие в подготовке убийства Володарского и Урицкого и в покушениях на жизнь Ленина. Ко времени суда часть обвиняемых признала свой политический путь ошибкой и перешла на сторону Советской власти. Другая часть стояла на прежних позициях и не скрывала своих убеждений.

«Ни для кого не секрет, — говорил один из главных обвиняемых, член ЦК [партии] эсеров Тимофеев, — что партия социалистов-революционеров вела и ведет борьбу с Советской властью с самого начала Октябрьского переворота, защищает ту организацию государственной власти, которая была установлена Февральской революцией. Партия в этом смысле взяла на свои плечи всю борьбу против Советской власти, и, поскольку обвинительный акт инкриминирует нам подобные деяния, все утверждения совершенно неоспоримы…»

На вопрос, признает ли он себя виновным, обвиняемый Либеров ответил: «Я считаю себя виновным в том, что я недостаточно работал для свержения Советской власти». Обвиняемый Берг заявил: «Я виновен в том, что не смог с достаточной силой бороться против большевиков, но надеюсь, что мое время еще не истекло».

Спор шел не о том, вела ли партия эсеров борьбу против Советской власти. Этого не отрицала ни одна из сторон. Спор шел о том, кто начал гражданскую войну? Обвинение утверждало, что это сделали правые эсеры вкупе с теми силами, которые действовали с ними единым контрреволюционным фронтом. Обвиняемые решительно оспаривали это утверждение.

«…Мы не открывали вооруженных действий против Советской власти до разгона Учредительного собрания, — говорил обвиняемый Тимофеев. — Только после этого для нас стало ясно, что других путей, как решительная борьба за нарушенные права народа, быть не может…»

Чтобы установить, на чьей стороне истина — на стороне обвиняемых или же обвинения, Верховный трибунал приступил к тщательному исследованию событий в день пятого января восемнадцатого года — день открытия и так называемого разгона Учредительного собрания.