Зимний дождь

Уже давно затих стан. Спали мальчишки, доносился тяжелый храп из соседней будки, где жили взрослые, а Мишка все ворочался, вздыхал, и вздохи его мешали мне заснуть. Из-за матерчатой перегородки слышалось невнятное бормотание Марты.

В станице она живет недавно, приехала с Украины, но мы уже привыкли к Марте, потому что она любит нас. За столом старается налить мальчишкам лапши покруче и всегда приговаривает какие-то смешные слова.

— Ешь добре — дивчины гарни любить будуть, — говорила она мне вчера. — Таки, як Мария, — и указала на нашу учительницу.

Я поперхнулся и еще ниже уткнулся в чашку.

— Что вы говорите, Марта! — упрекнула повариху учительница. — Это же дети.

— Ну що ж диты. Хиба я погане кажу?

И правда, ничего плохого мы от нее не слышали — наоборот, накормив бригаду, Марта часто зажигала в своем уголке коптилку и кому-то зашивала рубашку, кому-то пришивала пуговицу.

Я лежал, слушал Мишкины вздохи и думал о поварихе Марте, думал, ничего не зная о ней, просто вспоминал ее смешные слова, ее рассказы про Днепр, про белые хаты и сады…

Тихо скрипнула дверь, послышался шорох и осторожные шаги. Потом донесся испуганно приглушенный вскрик и мужской шепот. Слов нельзя было разобрать, а шепот все убыстрялся, становился сердитее, и вдруг Марта строго крикнула:

— Уйди, дядько! Чи можно так?

И голос Исая со смешком:

— Ну какой я дядька? Мне ишо и пятидесяти нет…

— Видчепись!

И опять шепот, торопливый и жалкий.

— Не ломайся, — зашипел Исай.

— Уйди! — снова крикнула Марта, и что-то звонко хлопнуло.

— Ты слышишь, Толька? — приглушенно позвал Мишка. — Слышишь?

Я не ответил, мне было стыдно, так стыдно, что хотелось кого-нибудь избить или зареветь в голос.

Дверь опять скрипнула, и торопливые шаги стихли.

День шел за днем. Тетя Маня еще болела, и Мишку посадили на лобогрейку, погонычем у него стал Колька Клок. Их приравнивали к взрослым, Мишкина фамилия даже стояла на Доске показателей. Каждый день они скашивали больше всех, и скоро Мишку записали на самом верху доски. Его все хвалили: и бригадир, и Марта, и Мария Ивановна. Мишка смущался, но отвечал с достоинством:

— Стараемся…

На десятый день к вечеру, когда мы собрались ужинать, к полевому стану подкатил на тачанке Буланкин. В своем неизменном кителе и кирзовых сапогах председатель был похож на военного. Он подошел к столу, левой рукой поздоровался с каждым из нас и присел на краешек скамейки.

— Ну, Марта, чем кормишь людей? — обратился Буланкин к поварихе.

— Що даете, тем и годуваю…

За столом засмеялись.

— Срезала ты меня. Но ничего, товарищи, чуток полегчает на фронтах — и нам повольнее будет, — Кузьма Платонович поглядел на давно не стриженные головы ребят, склоненные над чашками, и обратился к весовщику:

— Ну как помощники, Егорыч?

— Да ничего, — замялся тот. — Как говорится, на безрыбье и рак рыба.

— Ну, это ты зря… Гляди-ко, за эту десятидневку сколько скосили…

— Конечно, — согласился весовщик, — двадцать рук, не две руки. Стараются ребята… Но есть тут некоторые…

— Это кто же?

— Да вот Железняков, — с ухмылкой кивнул Исай.

— А что он? — председатель насторожился.

— Старшим грубит… Словами всякими выражается.

— Так, так, — Буланкин задумчиво потрогал щетинистый подбородок. — А я ему премию привез. Как передовику. А он, выходит, недостоин?

— Глядите, — протянул Исай Егорович, — вы — начальство, вам видней.

— Чего глядеть-то? Лучше всех работал, — крикнул Вовка Волдырь.

Его поддержали другие ребята:

— Попробуй, скоси столько…

— Да вон спросите Марь Ивановну…

Председатель повернулся к учительнице:

— Как, Мария Ивановна?

— Я бы не сказала… Никаких замечаний, — запуталась она. — По-моему, достоин.

— Ну что ж, — Буланкин шагнул к тачанке, взял из-под сиденья сверток и, вернувшись к столу, раздельно сказал: — Согласно решению правления колхоза передовик хлебоуборки Железняков Михаил Николаевич награждается…

Председатель развернул бумагу и положил на стол, прямо перед Мишкой, белые чирики из сыромятной кожи.

Мишка мельком взглянул на них и торопливо отвернулся.

— Ну, давай твою трудовую руку. Поздравляю.

— Спасибо, Кузьма Платонович, — поблагодарил Мишка, опустив голову…

В будке, снимая рваные сапоги, Мишка проговорил:

— В чириках-то полегче будет, а то эти прямо отмотали ноги.

Зори стали холодными, с порыжелых трав долго не сходила зернисто-крупная роса. Все труднее вставали мы по утрам. Но в тот день мы поднялись дружно, это был последний день нашей жизни в степи. Будка быстро опустела, и лишь Мишка все еще сидел на нарах. Сопя, он втискивал ноги в премиальные чирики. Я стоял у порога, ждал его. Вдруг, чертыхнувшись, он швырнул чирики под нары и пошел босиком.

— Малы, что ль стали? — удивился я.

— Да ну их! — насупился Мишка. — Вчерась походил по росе — вот такие стали, — он рубанул на руке по локоть, а за ночь ссохлись. Кислина, чего ж тут…

Неподалеку стоял Исай Егорович, прилаживал к лопате черенок. Услыхав наш разговор, встрял:

— А намазать нигролом ума не хватает?..

Мишка смолчал, будто и не слышал его, но в будку вернулся, встав на четвереньки, достал из-под нар чирики и направился с ними к черной цистерне…