Зимнее солнце

Детство мое живет в моей памяти как целое, но почти никаких отдельных фактов, «эпизодов», относящихся к первым моим девяти годам, мне она не сохранила. Да и дальнейшие годы, школьные, лет до пятнадцати, сливаются для меня, хоть и не совсем до такой степени, в одно. Я помню, главным образом, людей, и себя самого в центре образуемого ими маленького мира. В центре, не с их точки зрения, а с моей: «центр» тут и есть зта моя точка зрения. Из той же точки — неподвижной? — да, если хотите, неподвижной — смотрел я и вообще на вое кругом. Кругом чего? Кругом оебя. Как же иначе? Так ведь и каждый… Но в моем случае есть тут вое же маленькая странность. Когда погляжу назад, вижу я себя в центре мира и мир этот чувотвую своим, не из петербургской нашей квартиры, не с Большой Морской на него глядя, а почему‑то всегда на дачу мысленно вернувшись, как будто я оам и все люди памятные Ийе так‑таки безвыездно, летом и зимой, в финляндском зтом Райволе и пребывали. Правда, я их тут чаще видел; иные гащивали у нас в доме, прочие жили по соседству. Все это были взрослые; братьев и сестер у меня не было; я рос одии. Со сверстю ками моими, до школы, сколько‑нибудь прочно не сближался. Но в памяти я себя вижу именно здесь; именно отсюда раооматриваю «все кругом». Навыворот взяв бинокль, в большие отекла гляжу и вижу крошечного себя, по дорожке идущего меж сосеи и оглядывающего свои владения.

Давным–давно (хоть и немножко менее давно), учась в университете и готовясь стать иоториком, занялся я ненадолго историей политических учений, и однажды заглянул в ту знаменитую некогда, но неприглядно состарнвшуюоя книгу, которую Маркс так тяжеловесно высмеял в своей «Немецкой идеологии». Автор ее, преподаватель женской гимназии в Берлине, Каопар Шмидт, назвался (дабы не лишиться меота) на ее титульном лиоте Максом Штириером. Он очитал себя анархистом и ниспровергателем основ; Маркс объявил его теорию мелкобуржуазной. Но не в этом дело. Книга меня не заинтересовала; я ее просмотрел, читать не отал. Размечтался слегка лишь над ее заглавием. «Единственный и его собственность». К оебе слова эти отнес; к детству и отрочеству своему. Сам я это: единственный отца моего сынок. Выспался, выпил кофе, и пошел «вокруг парка пройтись», как говорилось у нас, — вдоль речки, потом вдоль ограды, по дорожке, окаймлявшей вою мнимую, без поместья обошедшуюся, усадьбу. (Ведь и хаживал я так чуть ли не каждый день). Иду, четыре десятины свои обозреваю: единственный — свою собственность. Как царь Алкиной в Одиссее. Стольких же, ровно, десятин был сад при его дворце.

Только нет. Все это видимость одна. Изнутри было не так. Ведь и у Штирнера «единственный», это всякий человек; и весь мир, а не одно то, что купил он, или в наследство получил, его «собственность». С больших букв придумав писать (дешевая выдумка!) местоимения «я» и «мой», он вое же делает это независимо от того, говорит ли о «Ноем» миллионе, гроше, — или уме, знании, чувстве. Он, правда, запутывается при переходе ст духовных благ к другим, — отсюда «мелкобуржуазность» и получилаоь. Но ведь по этому шаблону рассуждая, пожалуй, и «сверхчеловек» Ницше чем‑то «крупнобуржуазным» окажется. Зародыш этой мысли у Штирнера есть, но он ее не додумал, как и не ему удалось перекувырнуть Гегеля или вывернуть его наизнан ку (но ведь и неизвестно заслуживает ли такая удача или такое до–конца–доведенье похвалы). Единствен — каждый; только в единственности своей он и человек. Общественных животных много. Человек тем и отличается от них, что, не переотав быть че ловеком, не может раствориться в обществе. Раствориться, тс есть единственность свою утратить; не простую единичность, а единственность. Что же до собственности, в обычном, «вещном» смыоле слова, то она тут не при чем. Однако, немалые преимущества из обладания ею — особенно недвижимой — обладатель вое же извлекает; но пожалуй лишь тогда, когда он ее получил, а не приобрел. Собственность, не приобретенная, оудьбой подаренная, тем хороша, что позволяет о собственности не думать. В детстве, в юности, я решительно никогда о ней не думал, да и позже в грош ее не ставил. И когда прахом пошло отцовское добро, испытал я, конечно, неудобства, но нисколько это меия не ранило. Воли б, однако, в детстве, не был я дачным царем Алкиноем, многое, вероятно, сложилось бы по–другому внутри меня.