Зигфрид

— Внимание, экскурс становится все более поучительным. Вслед за Гегелем, но в то же время в противовес ему, Киркегор утверждал, что Ничто порождает страх. О Нероне он писал, что он был загадкой для себя самого и что страх был его сущностью: поэтому этот человек и хотел оставаться загадкой для всех и наслаждался страхом, который вызывал у других. Позже Хайдеггер вывернул тезис Киркегора наизнанку, утверждая, что страх порождает Ничто и что «аннигиляция Ничто осуществляется через бытие Быть». В ответ, разумеется, раздались насмешки со стороны логиков-позитивистов, в первую очередь Венского кружка,[15] особенно усердствовал Карнап — но разве не близко объяснение феномена Гитлера духу этой негативистской концепции? Как некая персонификация устрашающего уничтожающего Ничто, искореняющего все и вся, не только врагов, но и друзей, не только евреев, цыган, поляков, русских, сумасшедших, всех и не перечислишь, даже самих немцев, собственную жену, собаку и, наконец, самого себя? Возможно, Карнап в случае с Гитлером не мог не вспомнить свою любимую науку, математику. В ней парадоксальное число нуль — обыкновенное натуральное число, которое при умножении на себя уничтожает любое другое число. В математике нуль обнуляет — таким образом, Гитлер — это нуль в числовом ряду. Может быть, в этом и заключается объяснение метафизического заигрывания Хайдеггера с этим нулем среди людей, который он, в результате внезапного обмана зрения, напротив, принял за персонификацию бесконечного Бытия? Ведь в конце концов у этого философа бытия в ночном колпаке, у этого поклонника «первичной породы и гранитной жесткой воли», в чем не было недостатка на Оберзальцберге, висела в шкафу военная форма СА. И затем Сартр, продолжающий ту же традицию и в то же время опять возвращающий нас к Киркегору в утверждении, что антисемит — это «человек, стремящийся быть застывшей, твердой скалой, бурлящим потоком, испепеляющей молнией, — всем, чем угодно, но только не человеком». А в качестве фона маячит экстатическая фигура Мейстера Экхарта, мистическая одержимость которого в этом контексте неожиданно обретает демонические очертания, он, с его «темной ночью души» и превращением в ничто… все то, что однажды уродливо воплотится в черной дыре рейхе — партийных митингов в Нюрнберге, после захода солнца, под всполохи столбов света на фоне звездного неба с Гитлером в виде парадоксальной сингулярности в самом центре, он единственный с непокрытой головой среди тысяч одетых в полную форму… — Он вздрогнул. — Я содрогаюсь, но моя дрожь указывает в правильном направлении — грозной и ужасающей тайны, одним словом, mysterium tremendum ас fascinans.[16]

— Чего-чего? — переспросила Мария, чуть наклонив вбок голову.

— Эй, да ты слушаешь?

— Я не могу не слушать, но ты не волнуйся. Для тебя, наверное, раскрываются миры, когда ты говоришь все эти вещи, но я ведь не понимаю и половины. Мне лучше уйти?

— Нет, конечно, нет, это даже хорошо, что кто — то слушает.

— А я было подумала, что это тайна.

— Я не буду говорить о тайне вообще, а лишь попытаюсь раскрыть тайну Гитлера…. Mysterium tremendum ас fascinans, — начал объяснять он, — это термин, восемьдесят лет назад введенный Рудольфом Отто в его книге «Святой». Пару недель назад я ее перечитал, наверное, было какое-то предчувствие. В молодом возрасте Ницше написал работу «Рождение трагедии из духа музыки», о которой я упоминал еще вчера. В этой книге Ницше дополнил «благородную простоту и тихую величественность» аполлонистического, мирного, гармонического представления Винкельмана о греческой культуре ее дионисийской, экстатической, иррациональной и устрашающей противоположностью. Есть основания утверждать, что в продолжение этого рассуждения Рудольф Отто нащупал наводящее дрожь и ужас ядро любой религии: «Полностью Непознаваемое», абсолютно не поддающееся разуму отрицание всего мыслимого и существующего, мистическое Небытие, ступор, «от которого дар речи пропадает», притягивающее и отталкивающее одновременно. Это нечто прямо противоположное «милостивому боженьке» христиан. Страдающий астмой ублюдок, порождение свирепых праисторических небесных гигантов и гигантш, которому ничего не стоит пожертвовать собственным ребенком, поступок, который Бог однажды воспретил Аврааму. Нет, подлинным богоявленным посланцем мира мрака был не кто иной, как Гитлер.

— Я напрягаюсь, стараясь понять, — сказала Мария.