Зяблики в латах

— По-моему, чем дальше бы генерал Врангель держался от этой своры, простите за выражение, тем лучше было бы для нашего дела Партизанщина! Подумаешь, какая помощь!. Помочь нам может теперь одна только Польша. Если польская армия двинется на Киев… а она непременно двинется!.. Ведь не для того же признала нас Франция, чтоб оставаться и в дальнейшем при своем сочувственном нейтралитете!. По всем данным, — на это намекал и Мильеран, Франция возьмет в свои руки единое командование, и тогда обе армии, и наша и польская…

Я отвернулся и пошел в сторону.

В другом конце двора на свежевыструганных балках сидели поручики Кечупрак, Аксаев, подпоручик Тяглов и мичман Дегтярев, за что-то дисциплинарным порядком высланный к нам из флота. Они вполголоса беседовали. В стороне от них стоял поручик Горбик, совсем еще молодой, синеглазый офицер с русыми кудрями, непокорно выбивающимися из-под фуражки. Поручик Горбик чистил винтовку. Щеки его были по-детски вздуты; он сопел, старательно водя по каналу ствола шомполом — то вверх, то опять вниз… На крыльце, растопырив ноги в драных сапогах, сидел подпоручик Морозов. Как когда-то вольноопределяющийся Ладин, подпоручик Морозов почти перестал разговаривать. Борода его разрослась в стороны и, цепляясь за плечи, ровным полукругом лежала на груди.

— …а рыбы-то, рыбы! — доносились до меня отдельные слова поручика Аксаева. — Как опустишь в глубину невода эти… Честное мое слово!.. Эх, господа!.. Э-эх, мои милые!.. Хороша наша Белая!.. Э-эх, и река же!..

Бой за колонией продолжался. Но артиллерия красных, все время бившая по стрелковым цепям, вдруг перебросила огонь на резервы и стала бить по колонии.

По улице понеслась пыль. Громыхая, промчалась пустая телега.

— Сюда!.. Четвертая!..

Вдоль заборов бежал поручик Барабаш. За ним, звеня котелками и винтовками, — его рота.

— Ага, накрыл татарчонка! — крикнул смеясь поручик Пестряков, неохотно подымаясь из-под забора. — Свиное ухо, штаны в заплатах, стрекача дал?..

Через минуту черные взлеты земли кружились уже вдоль пустой улицы.

Мы также отошли за дом. Стояли молча, слушая, как по улице мечется грохот огня.

— Отыщет!..

— Кого?.. Тебя?..

Грохот бежал все ближе и ближе.

— Неугомонные какие!.. Что?..

— Озверели, говорю…

— Это, господа, красным бешенством называется. Это…

И вдруг грохот рухнул к нам через крышу и, расколовшись, раскатился во дворе.

…Когда мы вновь приподняли головы, из-за угла дома еще падали последние комья земли.

— Здорово! — сказал поручик Иванов 2-й, выглядывая из-за угла. — А эти-то — что угорелые!.. Глядите, в хлев угодило!..

По двору — все вкруговую — бегали две свиньи. За одной, то рассыпаясь во все стороны, то вновь сбиваясь в кучу, катились маленькие розовые поросята.

— Lisalotte!.. Lis'lott', zuruck!..[7] — раздался испуганный женский голос, кажется с крыльца дома.- Lis'lott'!..

Но над нами вновь загудело. И опять мы упали на землю, и опять из-за угла посыпались комья земли.

Потом все стихло…

— Да шевелитесь!..

Подпоручик Морозов стоял уже посреди двора. Держал на руках девочку. Штаны его были в крови. Красные широкие пятна все ниже ползли по грязному сукну и медленно опускались за голенища.

— Санитара!.. Да зовите санитара… Фельдшер!.. — хрипло кричал подпоручик Морозов.

А со ступенек крыльца, в первый момент нами вовсе не замеченная, подымалась выбежавшая за девочкой колонистка. Встав на колени, она подняла на подпоручика Морозова бессмысленные, круглые глаза, потом вскочила, качаясь, подбежала к нему и вдруг, точно сразу же потеряв все нужные слова, нераздельно, по-звериному закричала.

…Наконец подбежали санитары.

У девочки были оторваны обе ступни.

* * *

Звенели винтовки. Толкая друг друга, мы понуро шли к воротам. Около ворот лежала убитая свинья. Под живот ее тыкались розовые, веселые поросята.

— Равняйсь!

Когда мы пошли вдоль улицы, черная пыль неслась уже далеко за огородами.

— Еду, еду — следа нету; режу, режу — крови нету!.. — Поручик Ягал-Богдановский засмеялся.

— Хороша загадка, а?.. Лодка, думаете?.. Никак нет, — первый Дроздовский полк… Ишь как пятки намазали!.. И отдохнуть не дают. Задержались бы где!..

Но от Гейдельберга до Васильевки отдыха не было. Не было и крупных боев. Отступив от Гейдельберга, красные защищались вяло, все глубже оттягиваясь к северу.

Васильевна встретила нас толпами баб.

— Эй, вы там!.. А мужики где?.. — не слезая с подводы, крикнул командир офицерской роты, полковник Лапков.

— Угнали, родимый!.. Всех что ни есть угнали!.. Большевики, родимые, угнали, а куда — и не знаем вовсе!..

— Знаем эти песни! А камыши не пощупать ли? Пулеметом? А?.. То-то! Ну, марш по хатам! И чтоб борщом кормили! Поняли, бабы?

Прошло два дня.

…За Васильевкой опускалось солнце. Я сидел на камне возле дороги к горбатому мостику и смотрел, как над крышами хат кружатся голуби. Крылья голубей казались золотыми. Золотыми казались и верхушки тополей, в листву которых черными пятнами прятались скворечники. Под мостом в маленькой быстрой речушке, заросшей пыльной крапивой, поручики Кечупрак и Аксаев стирали белье.