Зяблики в латах

— Понимаете, господа? — снова начал он, когда глухое эхо залпов докатилось до убегающих к небу далей. — Понимаете?.. Кроме всего этого, смерть не щадит только трусливых… Господа! По-моему, творческая изобретательность смерти должна вызвать, в свою очередь, и в душе каждого офицера пробуждение его волевых начал… Как бы сказать вам?.. — ну, желанье, что ли, не бороться с ней, а играть, как с равной Потом… Эй, Ершов!.. — вдруг закричал он обернувшись. — Ершов, что тащишь?.. Яйца?.. Э-ге-ге!..

Ершов, час тому назад посланный поручиком Скворцовым в соседнюю колонию Фриденсруэ, поставил на землю крынку молока и рядом с ней положил завязанные в узелок яйца.

— Уже сварены?.. А ну, придвинь-ка!.. Вкрутую?.. Всмятку, я тебе говорил!.. Не говорил?.. Дурень!.. Пшел прочь, идиот!..

Солнце опустилось ниже, стало круглым и перестало слепить. Наши цепи оттянулись. По ложбине вели пленных.

— Вы когда-нибудь да и доиграетесь!.. Штабс-капитан Карнаоппулло волновался.

— Слушайте, ведь это же… Слушайте, — и после каждого боя!.. Зачем?.. Мало вам, что в бою не угробили? И что за идиотское испытание судьбы!.. Простите, поручик… Поручик, оставьте, — ведь это же средневековье!..

Поручик Скворцов разгладил тонкие усики.

— После боя пикантней… Понимаете, двойная проверка… А ну-ка еще раз… Смотрите, — бог любит троицу!..

И, опять повернув ладонью барабан нагана, он приложил его к виску.

— Поручик!

Но выстрела не последовало, — только сухой, короткий треск…

Уже подходили подводы.

— Песню!.. — скомандовал ротный, когда подводы повернули на колонию Вальдгейм.

— Она, черт дери, красива как бес!

— Поручик Науменко увлекается!.. Господа, поздравим поручика Науменко с увлечением!.. Магарыч, поручик Науменко!.. Магарыч!..

Поручик Науменко стоял около печи и задорно улыбался. Из-за печи поднялась черная голова штабс-капитана Карнаоппулло.

— Но позвольте, господа, а вдруг она коммунистка?

— Коммунистка?.. Какая там к черту коммунистка!.. Самая обыкновенная б…! И ротный сплюнул.

Мы стояли в колонии Фриденсруэ уже второй день. И уже второй день спорили офицеры: отпустить «ее» с миром, отправить в штаб Туркулу или забрать с собою — «ведь хороша, стерва!.. А?».

А «она», Ада Борисовна, — та, вокруг и около которой кружились наши вечные споры, не выходила за двери веселого, желтого домика колонистки Шмитке, в котором поручик Ауэ наткнулся на нее в первый раз.

— …Я сказала вам правду… Можете считать меня и коммунисткой или даже шпионкой, и, конечно, можете меня расстрелять… — говорила она собравшимся у ней офицерам, когда, заинтересованный, забежал к ней как-то вечером и я. — Я ни о чем вас просить не буду… О жизни?.. Менее всего!.. Я так устала!.. — Пустив под потолок тонкое колечко голубого ленивого дыма, она прищурила черные глаза с черными же, точно надклеенными ресницами и, не опуская головы, повторила тем же спокойным и певучим голосом: — Так устала от вашей ве-ечной войны!.. — К потолку поднялось новое колечко, нагнало уже расползающееся и поплыло рядом. — Я хотела пробраться в Феодосию или Севастополь… Вот и всё!.. И уехать оттуда… вот и всё!.. В Будапешт… Будапешт — моя вторая родина, господа… От России я отвыкла…

Кто-то засмеялся.

— Отвыкли?

— Не нравится, значит?

— А на сыпняк не хотите?..

— А на позиции?.. Сестрою?..

— Господа, или вы, или я! — Она вздохнула и на минуту замолчала, осторожно кладя догорающую папиросу на подоконник. — Ну вот… — улыбнулась. Теперь вы присмирели, и я могу продолжать… хотите?.. Моя биография? Ну вот… В Будапеште я танцевала у столиков наших веселых кабаре… Да, все это было!.. — Она опять улыбнулась, уже совсем по-другому — одними глазами, вдруг сразу потерявшими блеск, и продолжала уже совсем тихо и еще более нараспев: — Кафе «Кристаль»… Огни… Я и ты… А потом… Потом… — голос ее задрожал, — в Москву… в вашу страшную Москву!.. — Вдруг она подняла брови. — Простите, господа, я, кажется, забылась?.. — И, сохраняя обиженное лицо, опять выровняла голос:-Да!., в Москву, значит… В вашу страшную Москву!.. В Москве его расстреляли… Того, кого я любила и кто зачем-то снова увез меня в Россию… Можете, впрочем, здесь расстрелять меня!

И, вздохнув, она отвернулась к окну и положила на подоконник руки. Короткие рукава еще более оттянулись назад и почти до плеч обнажили ее руки.

Офицеры молчали, жадно поглядывая то на ее руки, то друг на друга нетерпеливо и враждебно. Каждый хотел, чтоб вышли другие, но никто из хаты не выходил.

— Никто вас расстреливать не будет, — сказал, наконец, поручик Ауэ. Завтра мы выступаем. Езжайте в ваш Будапешт, пляшите и собирайте новых любовников. Счастливо!..

— Слава богу, что завтра выступаем, — сказал он мне уже на улице. — Эта трагическая курва. Да еще на бабьем безрыбье! Кобелями забегали! А?.. В бой — так в бой; в публичный дом — так в дом публичный! Но не вместе же мешать, барбосы!..

* * *