Журавленко и мы

— Я при том не присутствовал, но ручаюсь: дьявол выдумал эти деньги. Скорее бы их и вовсе не было! Для них вы, Иван Григорьевич, старались? Много к вам за это время сотенных приплыло?

— Уплыло, — сказал Журавленко, да вдобавок ещё озорно пропел: «Всё, что было — всё уплыло!»

И видно было, что он не огорчён этим, а вроде бы даже удовлетворён.

Лёва никогда не слышал, чтобы Журавленко так пел, никогда не видел его таким весело озарённым. Раньше Лёве казалось, что Журавленко всегда, ну, чуточку холодно, что ли. Не так, конечно, как тогда, когда с ним говорил тот Розовенький — вон в каком пальто, а у него были плечи и руки голые, все в мурашках. Не так, ясное дело, и всё же — вроде бы холодно. А теперь этот холод будто растопили и человек весь потеплел.

И Лёва догадывался, что вот здесь, при нём, начинается что-то новое, совсем уж такое, какое должно быть в будущем…

Маринка стояла у порога и ревниво смотрела на незнакомых людей. Она опасалась, что из-за них для неё здесь места больше не будет.

А Михаил Шевелёв вдруг её попросил:

— Вытри нам тут почище.

Маринка мигом вытащила из заветного места, за книжными полками, свою тряпку, которой не раз вытирала уже здесь пыль, и с особым старанием протёрла стол, для того чтобы можно было на нём разложить мельчайшие детали прибора.

Собирал этот прибор очкастый маленький человек.

Журавленко с Шевелёвым следили за каждым движением его тоненьких, цепких пальцев, любовались и учились.

Сергей Кудрявцев, работавший в другом углу, наискосок от них с долговязым, сутулым человеком и ладным, улыбчивым пареньком, крикнул:

— Иван Григорьевич, а крепить тут к чему будем?

Журавленко подошёл, посмотрел и сказал:

— Выла пластина из нержавейки. Минуточку… сейчас вспомню, — где она?

Лёва спросил:

— Квадратная, с двумя дырками?

— Да.

— Тогда видел. Вы давно ещё положили её в нижний ящик.

— Совершенно точно. Да ты у нас бесценное справочное бюро! Достань её, будь другом.

Лёва по-хозяйски открыл ящик и все-то-навсего достал оттуда нужную пластину и подал её в нужную минуту. А стало ему как никогда хорошо.

Ведь он не только смотрел и верил. Он всё же участвовал в том самом, что очкастый превосходный мастер назвал не простой, а Общественной мастерской изобретателя!

Глава двадцать восьмая. Презираю!

Если вы думаете, что теперь-то всё пошло без сучка и задоринки, — значит, вы ошибаетесь.

Женщина в короткой чёрной шубе, из-под которой почти всегда виднелся цветастый халат, угрожала Журавленко и скандалила пуще прежнего. Она дважды приводила милиционеров, а потом кричала, что будет жаловаться и на них, чуть ли не главному прокурору СССР. Мол, что это делается, если милиционеры ведут себя как самые обыкновенные люди и разводят с этим Журавленко тары-бары, вместо того чтобы отвести этого голубчика куда следует. И где, мол, у милиции глаза, если она не видит, что этот Журавленко чем-то к себе безусловно привораживает. Да и вообще, разве не подозрительно, когда в жилом помещении собирается столько людей и что-то такое там делают?!

Милиционеры всё-таки не вели Журавленко «куда следует». Но уходило много времени на объяснения и выяснения.

Доставалось Журавленко, правда, за глаза, и от Маринкиной мамы. А ещё больше доставалось мужу, Михаилу Шевелёву.

Не было дня, чтобы она не упрекала его и не уговаривала бросить пустое дело. Ясно же, что пустое, раз за него денег не платят.

Она с ненавистью говорила:

— Подумаешь, интеллигенция! Вечно навыдумывает, вечно ей чего-то надо! Да пропади она вся, вместе с вашим Журавленко! Сам жизни не видит и тебя замуровал. Презираю!

Михаил Шевелёв слушал, терпел и молчал.

Но однажды, после вот такого «Презираю» он помрачнел и спросил:

— Электричество — не презираешь? На газовой плите готовишь? Холодильник — охота купить?

— Да при чём это?!

— При том. Жили бы мы в пещерах, без огня, если б все так рассуждали. Дрянцо это, а не люди. Всем пользуются, больше, чем другим, надо. А тех, кто для них же создаёт, — презирают!

Шевелёв встал, оделся, чтобы идти к Журавленко, и добавил:

— Прекрати, Клава. От него не оторвёшь.

Всё это было рано утром, при Маринке. Она тихонько сидела, в смятении, в тревоге, с чашкой чая и бутербродом, который не лез ей в горло.

Она была согласна с папой и сама могла бы ещё многое добавить. Но ведь папа никогда так сурово не говорил с мамой. И никогда ещё мама так горько не плакала, как в этот раз, после его ухода.

Через несколько дней, когда Маринка возвращалась с мамой из универмага «Всё для школьника» с новым коричневым платьем в пакете, они встретили тётю Наташу.

Маринка заметила, что мама поздоровалась, с нею ласковее, чем всегда, и ещё ласковее сказала:

— Товарищи мы с вами по несчастью. Живём, как вдовы, при живых мужьях.

Тётя Наташа засмеялась:

— Вот уж вдовой себя не чувствую! Я очень рада за Серёжу. Он рассказывает массу интересного, — сама стала болельщицей. А Лёва — тот просто горит!

Маринкина мама поджала губы, презрительно посмотрела на тётю Наташу, холодно попрощалась, и они разошлись в разные стороны.