Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

Страха не было. Было умиротворение, связанное с одиночеством. Сигаретный и папиросный дым, переполнявший жилой вагончик, пустые разговоры о работе и о бабах, то есть, по сути, ни о чем – все надоело. Плюс к этому еще и болтовня, по поводу недовольства теми, кто в данный момент отсутствовал. Достало. Я всегда в таких случаях ощущал досаду. И пару раз в запале останавливал таких балагуров. Один раз это даже закончилось дракой с одним мужиком из АТК – автотракторной колонны, обслуживавшей нашу экспедицию. Вообще, конечно, контингент в АТК, да, впрочем, и в самой экспедиции – мама не горюй. Если не вдаваться в подробности, каждый третий прошел места не столь отдаленные. Кстати, не столь отдаленные от тех мест, где вела поисковые работы наша геологоразведочная контора. Как поется в песне, «где зона видит зону, где бичевозные вагоны недалеки от шабаша».

Сознание, зацепившись своей причинно-следственной сутью за последнюю фразу, вытащило из памяти ассоциацию с одним из таких вагонов.

Наша бригада бичевозом «Приобье – Серов» ехала из Пантынга – с базы – в поселок Советский. В аэропорт. Пора было лететь домой – закончилась пятнадцатидневная вахта.

В сознание вплыл образ Валеры – свердловчанина, попавшего тогда в неприятный и достаточно опасный переплет из-за своей предельной глупости, на которую только он, вероятно, и имел все земные права. Дело в том, что любимым словечком Валеры почему-то стало неприглядное по всем статьям слово «пидарюга». И он по своей беспросветной тупости использовал его, и где можно, и где нельзя. Вообще-то понятие «нельзя» к Валере отношения не имело, потому что представить его без матов – вещь невообразимая. Он не матерился, он разговаривал матами. И это у него получалось безобидно – так, что уже никто не обращал внимания на его нецензурный поток сознания. Просто все, кто с ним имел дело, улавливали смысл сказанного больше между строк. Да еще по жестикуляции, на которую Валера Пустовойтов тоже был мастак. Жесты восполняли недостаток слов.

Одна из любимейших фраз, которой Валера выражал, как несогласие со своим визави, так и солидарность, лишь по-разному окрашивая чувственно – «да ты такой же пидарюга, как и я». Этим он и обрезал все претензии, которые возникали в отношениях с товарищами по бригаде, и этим же, что в его глазах, видимо, было верхом симпатии, хотел показать свое расположение к человеку.

Тот день выдался пасмурным – со слегка накрапывающим дождиком – и довольно прохладным, как бывает иногда еще ранней осенью. Приятно пахло лиственной прелью и влажным с железнодорожными приправами воздухом. Ожидание между приходом «вахтовки» – «Урала» с будкой – на маленькую станцию со строением, похожим на сарай, и приходом «бичевоза» «Приобье-Серов» затянулось. С одного боку, дорога домой – это всегда напряженное ожидание. Ну а с другого, как говорит Жванецкий, у нас с собой было. И маленький коллективчик из пяти человек – бригадное звено – желало быстрей водрузиться в поезд и начать отмечать окончание двухнедельной вахты.

Наконец заскрипел тормозами поездок, состоящий из тепловоза и четырех вагонов, на которых бессменно красовались таблички «Серов-Приобье», независимо от того, в каком направлении двигался состав. Замызганный от долгой и неблагодарной службы вагон, по опыту, должен был встретить нас неприветливой сыростью: характерных дымков над составом не наблюдалось.

Проводница с грязными руками грязной же тряпкой все же протерла поручни.

Валера оказался ближе всех к дверям.

– Пустовойтов, – крикнул наш звеньевой, – занимай первый свободный отсек, далеко не ходи.

– Явольт, мой командир, – послышалось уже изнутри тамбура: Валеру нещадно подпирали сзади.

Когда все ворвавшиеся – по-другому не скажешь – разместились по полкам и поезд, просвистев, тронулся, мы стали доставать, что у кого было, а вернее – что осталось. А осталось, в основном, сало да купленная в экспедиционной столовой буханка белого хлеба. Ко всему этому разнообразию сала добавились еще пару шницелей из той же столовой, да несколько луковиц и головка чеснока. На две бутылки «керосина» – нижнетагильской отвратительной водки, да на пятерых закуски – валом.

До Советского – полтора часа тягомотной, с длинными остановками езды. Через полчаса все мы уже были довольны жизнью, громко разговаривали и не менее громко жестикулировали. Третья бутылка – от проводницы – уже откупорена. Иванович – наш звеньевой, сорокатрехлетний – авторитетный для таких балбесов, как мы, которым чуть за двадцать – человек, уже наливает из нее.

– Иваныч, твою мать, наливай полней, – кричит, улыбаясь, Валера, – а то что-то эта пидарюга меня сегодня не берет.

– Перебьешься, Пустовойтов, тебе и так уже, я смотрю, слишком хорошо. Может, кружок пропустишь, а то с русским языком совсем уже связь потерял.

– Не, Иваныч, твою мать, ты мужик или пидарюга какой-то? Наливай до краев.

– Валерик!? – Иванович повернулся к нему, – Еще раз вякнешь, и дальше будешь только закусывать.