Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Он ушел. Она осталась сидеть у окна, глядя на угасающий вечер. Рыбаки на берегу. Бродяги, раскладывающие на парапете набережной свой нехитрый ужин. «До чего же неисповедимы пути того, что зовется у людей любовью, – думала Лилиан. – Кажется, это Левалли уверял, будто за каждой юной вакханкой витает тень домохозяйки, а за весельчаком-ловеласом – будущий обыватель и собственник?» «Нет, это уж точно не для меня», – думала она. Но что случилось с Клерфэ? Не за то ли она его полюбила, что он хватается за жизнь, словно каждый миг – последний? Тулуза! Ее вдруг разобрал смех. Она всегда избегала говорить о своей болезни, полагая, что для здорового человека в этом есть что-то отталкивающее; а теперь вдруг ощутила, что и здоровый человек способен шокировать больного, как нувориш обедневшего аристократа. Ее не покидало саднящее чувство, будто сегодня Клерфэ в некотором роде ее предал, переметнулся на другую, более надежную и солидную сторону, куда ей самой путь заказан. Он ушел из стана обреченных, у него вдруг появилось будущее. «Может, потому я к нему и вернулась?» – спрашивала она себя и вдруг поняла, что плачет, – слезы лились тихо, легко, сами собой, – но при этом не чувствует себя несчастной. Просто казалось, верилось, что все продлится чуть дольше.

Клерфэ вернулся с чемоданами.

– Как же ты столько времени обходилась без вещей?

– Заказала новые. С одеждой это просто.

Это была ложь, но Лилиан вдруг ощутила некий, даже двойной резон посчитать ее правдой: во‐первых, она могла бы отпраздновать, что не умерла в Венеции, а во‐вторых, имеет право на мотовство хотя бы из протеста против намерения Клерфэ жениться на ней и осесть в Тулузе.

– Ты не позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – На сегодняшний день я, можно считать, почти богач.

– Уж не в честь ли будущей свадьбы?

– Совсем нет. В честь того, что ты сбежала в Венецию.

– Хорошо, можешь одно подарить. Так куда мы сегодня отправимся? В Булонском лесу уже можно поужинать на воздухе?

– Только если захватить пальто. А так пока прохладно. Но можем просто прокатиться. Лес едва подернут нежной зеленью, очарованием весны и голубой дымкой бензиновых выхлопов. В аллеях, особенно в боковых, полным-полно машин. И из открытых окон каждой так и реют знамена любви.

Лилиан выбрала черное полупрозрачное платье с багровой отделкой в мексиканском стиле и помахала им из окна.

– Да здравствует любовь! – сказала она. – Небесная и земная, великая и мимолетная, но только не та, что в Тулузе! Когда ты уезжаешь?

– Откуда ты знаешь, что я уезжаю? Смотришь календарь гонок?

– Да нет. Просто из нас двоих никогда не знаешь заранее, кто кого бросит.

– Теперь все будет иначе.

– Не раньше конца года!

– Пожениться можно и раньше.

– Давай сперва отпразднуем встречу и новую разлуку. Так куда тебе ехать?

– Сперва в Рим. А оттуда на тысячемильную гонку по Италии. Через неделю. Тебе со мной нельзя. Это только езда, езда без конца и больше ничего, а сам ты под конец уже не человек, а только мотор и очередной участок трассы.

– И ты победишь?

– Нет, это для итальянцев гонка. Краччиола однажды выиграл, за «Мерседес», но обычно итальянцы никого не пропускают, между собой все делят. К тому же мы с Торриани от нашей команды только третьей машиной заявлены. На подхвате, если вдруг случится что. Можно мне остаться, пока ты переодеваешься?

Лилиан кивнула.

– Какое надеть? – спросила она.

– Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.

Она открыла чемодан.

– Вот это?

– Да. Я его люблю.

– Да ты его не видел никогда!

– На тебе нет. Но пару ночей оно у меня в номере провисело.

Лилиан вертелась с зеркальцем в руках.

– Правда?

– Так и быть, сознаюсь, – вздохнул Клерфэ. – Я развешивал твои платья по комнате и, как шаман, заклинал, чтобы ты вернулась. У тебя научился. Черная магия, но все-таки какое-никакое утешение и надежда. Мужчину-то женщина вполне может бросить, но свои платья – никогда.

Лилиан тем временем изучала в зеркальце свои глаза.

– Выходит, у тебя жили мои тени.

– Не тени – скорее сброшенные змеиные кожи.

– Вот уж не думала. Мне казалось, тебя другая женщина утешит.

– Пробовал. Но ты, похоже, меня сглазила. Для меня теперь другие женщины по сравнению с тобой – все равно что дешевая репродукция рядом с танцовщицей Дега.

Лилиан расхохоталась:

– Неужели как те страшные, толстые балетные крысы, которых он без конца рисовал?

– Нет. Как тот рисунок, что у Левалли дома висит. Ты же видела – там эта танцовщица как бы в полете, а лицо только угадывается и каждый может свою мечту в этом лице домыслить.

Лилиан отложила карандаши и тени.

– Так ведь для этого еще и фон подходящий нужен, верно? Когда все до последней мелочи прорисовано, для фантазии уже не остается места, ты это имеешь в виду?

– Да, – согласился Клерфэ. – Захватывает ведь только собственная мечта, а не чья-то чужая.

– Кого-то захватывает, а кого-то поглощает целиком.

– И то, и другое бывает. Это как во сне, перед пробуждением, когда все летишь, летишь куда-то в черную бездну. У тебя так бывает?