Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Она шагала по мокрым улицам. Пока она была у дядюшки, прошел дождь, но сейчас уже снова выглянуло солнце, отражаясь в черном асфальте и в лужицах по краям мостовой. «Даже в лужицах отражается небо, – подумала она и поневоле усмехнулась: – Значит, может, даже в дядюшке Гастоне отражается Бог». Только вот в чем именно? Пожалуй, в дядюшке его гораздо труднее разглядеть, чем голубизну и сияние неба в грязных ручьях, что струятся сейчас к водостокам. И в большинстве людей из тех, кого она знает, его тоже труднее разглядеть. Торчат у себя в конторах, важность на себя напускают, каждый что твой Муфусаил19, если не два Муфусаила, вот и весь нехитрый секрет их важничанья. Живут, словно смерти не существует вовсе. Только не как герои, а как жалкие торгаши. Подавляют в себе трагическое знание о кончине, прячут головы, как страусы, от этого знания в любые иллюзии, тешат себя обывательскими сказками о вечной жизни. Уже разваливаясь от старости, на краю могилы, из последних сил все еще стараются выглядеть друг перед другом бодрячками, преумножая то, что давным-давно превратило их в рабов самих себя – деньги и власть.

Она достала стофранковую бумажку, посмотрела на нее и, внезапно решившись, бросила в Сену. Конечно, это очень детский, нарочито-демонстративный жест протеста, но ей плевать. Он доставил ей удовольствие. Она же не чек дядюшки Гастона выбросила. Она пошла дальше и вскоре оказалась на бульваре Сан-Мишель. Здесь жизнь бурлила вовсю. Все куда-то неслись, проталкивались, спешили, солнце посверкивало на сотнях автомобильных крыш, рычали моторы, все и вся стремились как можно скорей достигнуть какой-то своей, ближайшей цели, и каждая из этих мелких, временных целей столь наглухо заслоняла одну, последнюю, что казалось, этой последней и не существует вовсе.

Словно Моисей, некогда выведший народ Израиля к Красному морю, она пересекла улицу меж двух рядов замерших перед красным сигналом, дрожащих от нетерпения, пышущих жаром чудовищ. «В санатории все было иначе, – думала она, – там последняя цель мрачным солнцем стояла на небе всегда, ты под ней жил, мог привычно не замечать, но уж никак не вытеснять из сознания; и это придавало жизни куда более глубокий смысл, а тебе самому – больше мужества. Кто знает, что его ведут на убой и спасения нет, кто видит свой путь сквозь такое знание, с этим последним мужеством в сердце, тот уже перестает быть просто жертвенной скотинкой. И способен в чем-то даже возвыситься над своим палачом-забойщиком».

Она вернулась к себе в гостиницу. Поселилась она снова на том же втором этаже, чтобы невысоко подниматься. Продавец морской живности уже был на месте, у дверей ресторана.

– Сегодня креветки отличные, – похвастался он. – А вот устрицы почти сошли. Теперь только в сентябре будут. Вы в сентябре еще будете?

– Конечно, – проронила Лилиан.

– Подобрать вам креветок? Серые получше будут. Розовые, правда, на вид хороши. Так вам серых?

– Серых. Я сейчас спущу корзинку. И полбутылки розового, похолоднее. Скажите Люсьену, метрдотелю, он знает.

Она медленно одолела лестничные марши. Потом спустила и снова подняла наверх корзинку. Вино было уже откупорено и такое холодное, что бутылка запотела. Она забралась на подоконник с ногами, уселась, прислонившись спиной к оконной раме, поставила рядом бутылку. Люсьен не забыл бокал и салфетку. Она пригубила вино и принялась за креветок. Жизнь замечательна, так она сейчас решила, а больше ни о чем думать не надо. Смутно, правда, она чувствовала, что за эту мимолетную беззаботность будет какая-то страшная отместка, но сейчас ничего не хотелось об этом знать. Не в эту минуту. Однако смутное это знание как-то было связано с мамой – та от рака умерла, после нескольких операций, очень тяжелых. Всегда найдется кто-то, кому еще хуже пришлось. Она прищурилась, глядя на солнце. Почувствовала теплый свет у себя на лице. Такой ее и увидел Клерфэ, когда, сам себе удивляясь, в который уже раз решил на всякий случай снова наведаться в «Биссон».

Он рывком распахнул дверь.

– Лилиан! Где ты пропадала? – выкрикнул он.

Она еще сверху успела увидеть, как он переходит улицу.

– В Венеции, Клерфэ.

– Но как? Почему?

– Я же тебе еще на Сицилии говорила: хочу как-нибудь съездить в Венецию. Вот в Риме и вспомнила.

Он прикрыл за собой дверь.

– В Венеции, значит. Но почему мне не сообщила? Я бы приехал. И долго ты там пробыла?

– Это допрос?

– Пока что нет. Я тебя повсюду искал, но Венеция мне как-то в голову не приходила. И с кем ты там была?

– И это, по-твоему, не допрос?

– Но я тут без тебя с ума сходил! Не знал, что и подумать! Как ты не понимаешь?

– Да, – вздохнула она. – Не хочешь креветок? Они пахнут водорослями и морем.

Клерфэ выхватил у нее картонную тарелочку и вместе с креветками вышвырнул в окно.

Лилиан проводила тарелочку глазами.

– Ты попал в зеленый закрытый «ситроен». А подождал бы чуть-чуть – и угодил бы прямо в прическу толстой блондинке в открытом «рено». Пожалуйста, дай мне вон ту корзинку на привязи. Я еще не наелась.