Жизнь Вудхауза

Термер телеграфировал свой репортаж в «Ассошиэйтед Пресс», и он вышел в «Нью-Йорк таймс» 27 декабря 1940 года. Последствия его были ужасны и быстро переросли в кризис, ставший поворотной точкой в жизни Вудхауза. Непосредственных последствий приезда Термера было три. Во-первых, статья Термера нечаянно создала, так сказать, «миф» о Вудхаузе и войне. Хотя статья была целиком основана на фактах и вышла без каких-либо редакционных комментариев, ее основной темой был удивительный, по мнению Термера, факт: Вудхауз явно не пользовался особыми привилегиями и даже отказался от отдельной комнаты, которую начальство предложило ему из уважения к его возрасту и репутации. Однако заголовки к статье были подобраны так, что у читателей непременно должны были появиться вопросы касательно поведения Вудхауза: один из подзаголовков, например, гласил «Он [Вудхауз] отвергает привилегии». Парадоксальным образом, именно то, что Вудхауз отказывался от привилегий и не раздумывая преуменьшал тяготы плена, заставило читателей обвинить его в легкомысленном отношении к войне.

Во-вторых, статью Термера иллюстрировала фотография Вудхауза в шарфе и халате, на которой он выглядел таким старым, грустным и исхудавшим, что его американские друзья, особенно Гай и Вирджиния Болтон, чрезвычайно встревожились. После выхода статьи в «Нью-Йорк таймс» Болтоны стали готовить прошение об освобождении Вудхауза, заручившись поддержкой Уоррена Барбура, сенатора-республиканца от Нью-Джерси. На сообщения прессы об этом прошении, в свою очередь, откликнулись письмами протеста многие влиятельные американцы, например, Дороти Бесс — жена Демари Бесса, европейского корреспондента «Сатердей ивнинг пост» и друга Этель, который сам ратовал за освобождение Вудхауза, начиная с июня 1940 года. Однако прошения — это одно, а газетные репортажи — другое. Как только о «похождениях» Вудхауза написали в «Нью-Йорк таймс», немецкие власти впервые задумались о том, что может значить заключенный номер 796 для международной пропаганды. А в третьих, дело было еще и в статье «Чего ждать от Вудхауза?», которую он тогда писал. В ней было немало добродушных шуток о бородатости пленных и правилах этикета при поедании картошки, и, без сомнения, эта статья сформировала у Вудхауза привычку писать с юмором о том, над чем смеяться не следовало — о лагерном быте и вообще о его пребывании в нацистском рейхе.

В те дни, однако, освобождение Вудхауза едва ли казалось возможным, и его семье приходилось с этим мириться. Вскоре после публикации в «Нью-Йорк таймс» Леонора писала Рейнолдсу: «Плам в Германии, в лагере для интернированных… Там с ним побеседовал журналист, а еще я видела репортаж об условиях в лагере — в общем, неплохие. Тепло. Одежды хватает. Кормят пристойно и т. п.» Леонора узнала об этом от британских властей, которые стали следить за происходящим задолго до освобождения Вудхауза в июне 1941-го. Такой надзор не был привилегией, а входил в план международной операции, которой из Лондона руководило Министерство иностранных дел. Всю войну И-лаги, Оф-лаги и Шта-лаги[51] находились под наблюдением представителей швейцарского посольства и Красного Креста, которые передавали сведения в Лондон.

Кроме того, интернированные постоянно получали известия извне и, как и положено патриотам, с живым интересом следили за ходом войны и увлеченно занимались самообразованием. Несколько молодых пленных успешно сдали заочно экзамены в университет, кое-кто даже в Кембридж и Оксфорд. У пленных была своя газета, «Тост таймс», для которой Вудхауз написал сокращенную версию рассказа «У Бинго все в порядке», а немецкие власти издавали свою — «Лагерь», с которой Вудхауз связан не был, и тем не менее в ней вышла пародия на Дживса и Вустера — в которой Берти пошел в солдаты, — подписанная «П. Г. Родхауз». Среди интернированных были и голландские университетские профессора, и элегантные молодые преподаватели, профессиональные музыканты и владельцы языковых школ; они также устраивали разнообразные лекции и концерты, а из книг, присланных доброжелателями из Америки, собрали отличную библиотеку. Конечно, И-лаг VIII был суровым испытанием на твердость характера, но некоторые из пленников, не отличавшиеся серьезностью, несмотря ни на что, ставили пьесы, играли музыку, а на Рождество 1940-го устроили в Белом доме пантомиму, которую контролировал переводчик: чтобы не проскочила какая-нибудь антигитлеровская шутка.