Жизнь впереди

— Во всяком случае, не лупить… Но ваш сын, по-видимому, в другом классе. У меня нет Егорова.

— То есть это моя фамилия Егоров. А у него, забыл сказать, извиняюсь… у него фамилия Скворцов.

— Толя? — обрадованно вскричала учительница.

— Он самый, Анатолий Скворцов.

— Наконец-то! Никак не удавалось мне встретиться с вами, как ни старалась… Пожалуйста! — Евгения Николаевна повела Егорова к окошку. — Только вот что, — предупредила она, — условимся: что бы я вам ни сказала, ни в коем случае не бить мальчика!

— Слушаюсь!

Тут Евгения Николаевна еще раз пристально вгляделась в нездоровое лицо с резкими морщинами у рта, в тусклые, бутылочного оттенка глаза, и вдруг сказала:

— Понимаю… Теперь понимаю: вы Егоров, а мальчик Скворцов… Так вот что: буду говорить с его матерью. Пусть она зайдет ко мне или даст знать через сына, когда я могу застать ее дома.

С этими словами Евгения Николаевна быстрыми шагами пошла прочь.

11. «Неволить не стану…»

Бабушка кормила на кухне отца, только что вернувшегося с работы.

Алеша оставался в своем любимом углу, там, где радиатор отопления, выкрашенный в зеленое, и сбитая из сосновых досок «мастерская» — верстак с тисками, настольный токарный станок, узенькие и длинны, ящички с инструментами, плетеная корзина с ворохом металлического хлама. На этот раз, за отсутствием всяких других работ, он разбирал старые, давно отказавшиеся служить ходики. Разобрав весь механизм, бережно опускал он в чашку с нашатырным спиртом колесики, винтики, цепи.

Дверь оставалась открытой. Из кухни доносились голоса. Слов не разобрать, но вслушиваться все-таки было приятно: то были особенные, субботние голоса… Так бывает лишь в конце недели, когда удовлетворенная гордость за хорошо прожитые дни сливается со спокойной уверенностью в днях завтрашних.

Потом захрипел звонок. «Мама!» Алеша, утирая руки о фартук, кинулся открывать ей. Мать улыбнулась сыну с порога, но ничего не сказала, сняла пальто, направилась прямо на кухню… Так он и знал! Нажаловалась все-таки училка…

Обиженный, он не пошел за матерью, вернулся к верстаку… Ну и пусть!

Теперь на кухне обменивались отрывистыми фразами в три голоса, и по-прежнему так неясно, что можно было догадываться лишь об одном: праздник в доме испорчен.

Ну и пусть! А ему все-таки не в чем себя винить.

Когда слов не разбираешь, а долго прислушиваешься к голосам, самое звучание их принимает цветную окраску: у отца — черный, лакированный голос, у бабушки — тусклый, коричневый, у матери — светлый, с блестками. О чем сейчас толкуют они? Совсем плохих отметок у него нет ни одной, но училка, конечно, хочет, чтобы были только одни пятерки и четверки…

Алеша в холщовом испятнанном фартуке протирал тряпкой потемневшие от долгой службы и отмокавшие в крепком растворе медные зубчатки. За починку часов он взялся впервые. Выйдет ли? Выйдет! Это не алгебру решать. Обязательно приведет он часы в порядок, они снова оживут, снова мерно защелкают, и по жестяному, раскрашенному, в цветочках циферблату опять станут кружить стрелки, меряя сутки за сутками… Пусть тогда придут и отец и мать, хоть сама Евгения Николаевна… Поглядит учительница на эти часы и вон на те две полочки, подвешенные справа и слева, с моделями легкового автомобиля и парохода. В обеих моделях, собственноручно сделанных Алешей, не упущено ни одной подробности. Поглядит на все это Евгения Николаевна, и даже она поймет, что в школе ему сидеть — только даром время тратить.

Алеша дожидался — с минуты на минуту его позовут на кухню.

Не позвали.

До самого ужина никто не приходил за ним, да и за столом никто не обращал на него внимания и говорили о всяких домашних пустяках.

К ночи, когда бабушка улеглась в постель, а отец, без пиджака, в расстегнутой нательной рубашке, пошел чистить зубы, мама сказала Алеше:

— Ложись, спи. Ничего такого про тебя не говорили… Так… на характер только жаловались.

Несколько вечеров подряд, покончив с уроками, Алеша возился со старыми ходиками, собирал, испытывал и вновь разбирал весь механизм.

В четверг мать и отец отправились вместе к Евгении Николаевне. Случилось так, что к их возвращению ходики были окончательно налажены. Они висели возле полки с книгами, чистенькие, обмытые, и за их сверкающей, мелом начищенной медной гирькой бойко качался маятник.

Кажется, отец сразу уловил его щелканье — он остановился у порога комнаты, подмигнул Алеше и скрылся. Но минут пять спустя он снова пришел, уминая большим пальцем табачок в трубке.

— Исправил! — кивнул он на часы. — Упрямый ты, сынок… Это хорошо. А ну, принеси спичек.

Закуривая трубку, он сказал:

— А теперь прикрой дверь… Разговор у нас будет секретный.

Он не торопился. Выкурив чуть ли не всю трубку, только и прибавил, что одну-единственную фразу:

— Выходит, загадки ты своим учителям загадываешь.

Потом, когда он окончательно собрался с мыслями, строгая морщинка легла у него меж бровями.