Жизнь вечная

Знаешь, Ирена, как было? Лучше я тебе сейчас поведаю, ибо, когда, уже сидя рядом с тобой, в нашем доме, на тебя глядя и обняв рукой Витольда, захочу вернуться к этой истории, получится рассказ как бы из вторых рук. Все, все, что нам захочется рассказать вам завтра, будет правдой и ложью. Может, кто-то из знакомых заглянет и полюбопытствует, сильно ли воняет паленая человечина. А я скажу, что сильно воняет, что порой, когда крематорий дымил круглые сутки и дым от сожженных трупов гнало в нашу сторону, даже самых закоренелых хефтлингов наизнанку выворачивало. А я скажу: страшный дым, смрадный, тошнотворный. Но это будут только слова. От этих слов, правдивых, но обыденных, прижившихся в старых словарях, никого не затошнит. А может статься, что вообще не смогу завтра переступить даже мысленно этой колючей проволоки, за которой мы ныне угасаем. Todeszone. Зона смерти. Преодолею ли эту зону, когда буду уже в безопасности? Вернусь ли сюда, когда уже возвращусь к вам? Сейчас хочу говорить. Наши слова зачахли, ибо так должно быть, иссохли, как кожа доходяги, вышвырнутого пинком из лазарета, и где гарантия, что когда-либо впредь слова эти на что-нибудь путное сгодятся? Знаешь, Ирена, как было? Я умирал. Именно тогда, когда себя и тебя убеждал, что есть еще надежда. Не было никакой. Оставались считанные минуты — и это было роскошью. Именно тогда, когда рассказывал тебе о Гославском и декламировал его стихи, которые теперь не могу вспомнить. Ничего не могу. Лежал рядом со мной один человек, который уже отправился в крематорий. Когда у меня спадала температура, он подробно пересказывал мне все, что из моих уст услышал. Поэтому знаю, каким был тот наш разговор. Знаю об атаке Верещинского на Майданек, ведь я участвовал в этой атаке и стоял рядом с Гославским, когда полковник Крысиньский сказал, что Замойскую крепость сдает. Я говорил тебе обо всем этом второпях, так как наверняка хотел завершить свое исследование, которое начал перед самой войной и рукопись которого уже покрылась пылью в моем столе. Знаешь, как было? Именно тогда я умирал. К счастью, поглощенный Гославским, я не склонен был думать о собственном угасании. Так было и позже, когда начало проясняться сознание. Днем больше, днем меньше — никакой разницы ни для меня, ни для тех, кто нас толкает в газовую камеру. Тогда владело мною спокойствие, которого ныне я не в состоянии постигнуть. Одним днем длиннее, одним короче, будь что будет, думалось мне. Тогда. И в такой момент я пережил самую страшную сортировку. Отправились в «двадцатку», то есть в барак, откуда уже нет возврата, отправились в газовую камеру люди гораздо моложе, здоровее и сильнее меня. А я остался, не очень понимая, как это случилось. Это не везенье, скорее какой-то удивительный каприз судьбы. Туманн втянул меня в разговор, ты ничего не знаешь о Туманне, поэтому тебе невдомек, в чем заключается алогичность этого трагифарса. Я с ним беседовал, да так запросто, что весь лазарет качало от изумления. Сам не знаю, что об этом думать. Может, этого вообще не было? Но знаю, что живу. Уже выписался из лазарета. Вернулся на первое поле, а тут уже нет мужичка из-под Пулав, которому так хотелось переменить фамилию, ибо фамилия его была — Немец. И нет уже Квасика, вместе с которым я разрабатывал дерзкий план, и нет бойкого Зенека. Всех успели отправить в крематорий, пока я вел дискуссии с Гославским и с Верещинским наступал на Майданек. Потом появился Черный Роман, который еще раньше начал мне помогать, еду в лазарет передавал, порой даже лекарства. Я ничего не знал о нем, лишь теперь все выяснилось. Это сержант из моей роты, старый хефтлинг, и работает у Лукеша. О команде Лукеша мечтает каждый узник. Лукеш — это чех, который жил в Судетах, а теперь он мой ангел-хранитель. К Черному Роману, то есть к Роману Бонку, этот ангел питает какое-то особое уважение, что на мне отражается весьма положительно. Живу, Ирена. С тех пор как ступил на землю, огражденную колючей проволокой, я никогда еще столь уверенно не произносил этого слова. Живу. Все за той же самой проволокой, в той же самой могиле, в смраде и нищете, а кажется мне, что уже вышел из лагерных ворот и обитаю на своем счастливом острове. В моей прежней картофельной команде вчера было проведено воспитательное мероприятие. Обыскали парнишку, который возвращался с овощного склада, и нашли у него три морковки. Парнишка, Збых, чуть постарше нашего Витольда. Влепили ему, как положено, плеткой по спине и пояснице, до потери сознания. Потом быстро привели в чувство и поставили у караулки, затолкав в рот эти морковки. Простоял он, белый как покойник, до позднего вечера. Мне теперь легче красть морковь, я работаю в Gärtnerei — огородной команде. Должен тут побыстрее восстановить силы, ведь Лукеш не вечен, и Черный Роман не вечен, и лафа в огородной команде может кончиться в любую минуту, а вешу я теперь сорок килограммов, и Витольд казался бы рядом со мной Геркулесом. В огородной команде, на самом краю лагеря… Когда смотрю сквозь стекла парника, вижу улицу Десятую, а иногда вижу силуэты женщин. Тогда убеждаю себя, что одна из них — ты, и вчера сорвал цветок, которые выращивают для Флорстедта и, вероятно, также для красавицы жены Туманна, мне рассказывали, что у него красивая жена, которая обожает цветы. Я помахал тебе этим цветком, а потом съел его, чтобы не осталось следов моего преступления. Слушай внимательно, я буду жить, обещаю тебе это сегодня.